Распутье - Басаргин Иван Ульянович - Страница 21

Устин хотел было бросить остатки батальона вслед уходящим германским конникам, но устало опустил саблю, остановил Коршуна.

Пехотинцы ворвались в свои же окопы, штыками выбивали уже засевших там германцев. А командир стоял на бровке окопа и стрелял в убегающих.

Устин чуть подался назад. Боже мой, неужели командир, что спас их от полного разгрома, это Зосим Тарабанов? Протёр глаза, которые, кажется, слиплись от крови. Откуда здесь этот малышка? Мало малышка, так трусишка, убийца. Будто в гости пришел: отглажен, выбрит, в уголке губ папироса.

Подошел Тарабанов, на губах усмешка, змеистая, но незлая. Протянул руку:

– Здравствуй, Устин. Не узнал земляка?

От перелеска, настегивая коней, катилась немецкая конница. Ее преследовали ширяевцы. Поменялись местами.

– Рота, заряжай! Пли!

Выстрелы в упор, выстрелы насмерть, пули рвали тела, вырывали клочки одежды. Залп тарабановцев разредил ряды конницы. Второй, третий, десятый… Ушли.

– Вот и отбились.

– А ты стал смелым, – устало улыбнулся Устин.

– Кто побывал в армии Самсонова да повидал те ужасы, тому это кажется игрой в жизнь и смерть, чёт-нечет. Как тут живы?

– Пощипываем друг друга. Сколько полегло! Хорошие были парни.

– Ты жив, а о других не пекись. Я спас тебя за твою доброту. Помнишь, вы меня спасли от кабана? Не забыл. А плохое забудь, жил по приказу отца, как солдат, как пешка в руках генералов. Дурной, жадный, злой был человек. А все же жаль. Могли его ваши старики отпустить на все четыре стороны…

– Он бы в другом месте убивал.

– Может быть, и так, но всё же червь зла точит душу.

– Где жил?

– В Спасске, потом подался в Иркутск, там открыл торговлю. Ладно зажили с бабой. Война. Ушёл добровольцем. Попал к Самсонову, были биты. Вывел роту из окружения после нескольких дней боев. Вывел двадцать человек, а была рота. Потом школа прапоров. А ты весь в крестах. Завидно, – закончил Зосим.

– Больше в крови, чем в крестах, – сползая с Коршуна, проговорил Устин.

Генерал Хахангдоков, как на мальчишку, орал на подполковника Ширяева:

– Уехать в тыл, чтобы играть в карты! Бросить полк! Под суд отдам!

Ширяев уныло молчал. В общем-то, его любили казаки-кавалеристы. Он всегда был в бою, а тут без него растрепали полк.

– Все бежали, лишь казаки поручика Шибалова не дрогнули. Где Шибалов?

– Ранен.

– Кто командовал батальоном?

– Устин Бережнов.

– Эко чёрт! Он, право, рожден для войны. К солдатскому Георгию представить, к золотому кресту. Скажи честно, подполковник, если бы дать полк Бережнову, он бы справился с такой поклажей?

– Мог бы и справиться. Но батальон – это точно. Шибалов будет валяться в госпитале недолго, рана неопасная; пусть пока батальоном командует Бережнов. Всё равно некого назначать на это место.

– Хорошо, – уже спокойнее заговорил генерал. – Позовите ко мне этого прапорщика, который спас от гибели остатки батальона, завернул австрийцев.

Тарабанов, печатая шаг, вошел в блиндаж. Козырнул, представился.

– Эко мал, но удал. Не подумал бы, что в таком теле живёт такая смелая душа. Георгия заслужил. Солдат, настоящий солдат, – чётко, будто рубил, говорил генерал Хахангдоков. – Спасибо!

– Рад стараться, ваше превосходительство!

– Вы свободны, господин прапорщик! До свидания! – пожал руку смелому командиру генерал.

– Да, забыл, Бережнова надо направить в Петроград. Его высочество хотел бы пополнить полк георгиевских кавалеров.

– Нельзя, ваше превосходительство. Я готов направить туда Шевченка, Ромашку, Туранова. Один вахмистр, два рядовых. Но Бережнова не могу.

– Хорошо, подбери кого хочешь, но двух-трех из нашей дивизии надо отправить. Прощай! Но смотри у меня, – погрозил генерал, – ещё срыв – и под суд. Мало осталось старых командиров. Лысеем, можно сказать. Прощай!

Побратимы, будто и не было войны, пришли на плантацию. Журавушка не копал раньше дорогих корней, но, когда увидел женьшень, сказал:

– А ведь такую траву я видел много раз. Даже видел такие же посадки по Полынихе.

Всё похоже, сомнений нет. Те же пятипалые листья, наверху тонкого стебля венчик красных ягод.

– Как у тебя душа? Не проснулась ещё жадность?

– Ты снова за свое, Арсё? Я тебе дал слово, чего же еще пытаешь! Могу и обидеться. Да и для того чтобы быть богатым, Арсё, надо быть неленивым. А я ленив. Богатому надо думать много, работать много, а я не хочу. Мне хватит и того, что я сыт и одет, могу всегда уйти на охоту. А буду богатый, то не до охоты. Прощай, воля! Но я отсюда бы взял несколько корней, чтобы чуть помочь солдаткам нашим. Ить многие бедуют, я те дам!

– Возьмём. Обязательно возьмём. А если ещё найдём твою плантацию, то и те выкопаем, всё отдадим твоим солдаткам. Добреть ты стал. Это хорошо. Ты был на хуторе Силова? Нет? И не ходи. Там не живут люди, а маются, потому как дед Силов каждого чуть ли не палкой гоняет. Не пойму, чего он хочет? Ведь всех денег с собой в могилу не заберёшь.

– Это так, – говорил Журавушка, поглаживая красные ягоды женьшеня, – но я слышал другое, что Силов радеет не ради живота своего, а ради Расеи. Мол, не хочет умирать в бесславии и безвестности, как наш Степан Бережнов. Хочет стать бессмертным. А его нет, нет того бессмертия. Баба Катя тоже это говорит. Но когда я спросил ее, а есть ли бог, она ответила, мол, не видела. А если и есть, то тому богу нет дела до людей. Война – это не божий промысел, а промысел злых людей. Будь бог, то не допустил бы войны.

– Не права баба Катя, хоть я и люблю ее. Разве этот корень не бессмертен? Человек умер – стал этой травой, этим корнем.

– Слышал уже, пустое всё это. Я одно понял, что все народы хоть как-то хотят себя обессмертить. Ты души переселяешь в травы и деревья, наши – в потусторонний мир. Всем страшно, что ты превратишься в ничто. – Журавушка сгреб горсть земли, высыпал на грядку. – Вот в это, в горсть земли. Этим станем ты, я, наши побратимы. Страшно, но к этому надо привыкать. И жить так, чтобы душу свою оставить в душах людей, как это сделал Тинфур-Ламаза, а не искать для своей души место в раю, аду аль в диких травах. В людях надо себя искать. Может быть, правильно делает тот же Силов, что радеет для Расеи, если только это идет от души, а не от жадности.

Арсё удивленно смотрел на побратима, так же удивленно молчал. Вздохнул и сказал:

– Ох ты! Ты стал таким же великим, каким был Тинфур-Ламаза, а я тебе не верил. Прости, побратим, буду всегда и везде верить.

– Спаси Христос на добром слове. Не пришибёшь, ежли что… Наше бессмертие в добре нашем – так нас учил дед Михайло. Не верилось. Годы заставили поверить.

– А я верю, если я буду делать добро, то я стану корнем женьшеня, – мотал головой Арсё. Оглушил его своей правдой Журавушка.

– Верь не верь, а как оно будет… Если послушать тебя, то корней бы не убывало в тайге, а манзы уже стали жаловаться, что корней стало меньше, не еловых, конечно, а женьшеневых.

– Значит, добрых людей стало меньше.

– Неправда. Добрых людей на земле всегда больше, чем злых. Не успели в точности спросить деда Михайло о бессмертии, уж он-то бы ответил. Но чую душой, что такие люди только могут быть бессмертными, о которых часто говорят и вспоминают. Все, кто рвался через богатство в бессмертие, давно уже забыты. Тот же Безродный со своим мраморным дворцом, тот же Тарабанов. Кое-кого то же ждёт. Из земли взят – в неё и пойдёшь. Другой сказ, что оставишь земле? Что оставишь людям? А эти корни будут здесь расти для большой людской беды. Очень большой. Малые мы сами отведём.

– Ты стал добр, как Макар Булавин. Но он шёл не по той тропе. Мы найдём другую, помогать будем не одному Хомину, а всем людям. Душа моя стала совсем спокойна. Но ты помолись своему богу, а я помолюсь духу гор.

– Что-то не хочется молиться, Арсё. И верно, я делаюсь как Макар Булавин. Счас времени много, стал больше читать жития святых, житие Христово. Блуда там много, больше, чем у нас, смертных. Убийства, которым нет оправдания, потопы… Сам Христос блудил с Магдалиной. А пророки? Те одной рукой пророчества раздавали, а второй бабам под подолы лезли. Давай робить. От таких думок душа болит и жить не хочется.