Проблема символа и реалистическое искусство - Лосев Алексей Федорович - Страница 66

Таким образом, у Шефтсбери и Гёте из богатейшего содержания мифа о Прометее извлечена только идея художественного творчества, то более органического, то более механического. Однако у Гердера эта идея доведена до высокого общечеловеческого творчества, когда в результате усилия всех народов, по мысли Гердера, создается чистая и совершенная человечность.

14. Байрон и Шелли. В Англии Байрон в своем стихотворении "Прометей" (1816), наоборот, явился революционным романтиком, трактовавшим, кажется впервые, Прометея представителем человека вообще, равно как и Шелли. В своем "Освобожденном Прометее" (1819) Шелли ниспровергает небесного Юпитера, в результате чего вся природа наполняется небывалым ликованием и буйным расцветом, который мыслится у Шелли уже бесконечным во времени и пространстве. Из всех западных (226) Прометеев этот образ у Шелли несомненно больше всего заряжен той смысловой мощью, которую мы выше находили в символе вообще и которая наглядно дана здесь в виде развернутой и всемирной перспективы личной и общественной свободы и восторженного ликования.

15. Кинэ и Липинер. Французский романтик Эдгар Кинэ дает двойственную концепцию Прометея, которая, может быть, характерна и вообще для романтического мировоззрения. Им написана целая драматическая поэма в трех частях под названием "Прометей" (1838)63, в которой Кинэ сначала рисует создание Прометеем людей из глины после потопа, похищение для них огня у циклопов на Лемносе и аллегорическую фигуру Гермионы, обозначающую освобождение человеческого духа от "сяких богов вообще. Вторая часть трилогии близка к дошедшей до нас трагедии Эсхила. Немезида приказывает циклопам приковать Прометея к вершинам Кавказа, хотя и знает, что покорить его не удастся. Как и у Эсхила, у Кинэ к Прометею приходят Океан, Гермес и другие. Приходит и Гермиона, которая просит дать ей бессмертие. Хор сивилл рассказывает о страданиях людей. Прометей в ответ предсказывает, что теперешние боги исчезнут и люди будут жить по-другому. Вместе с тем Прометеем владеют мучительные сомнения: исчезнут ли олимпийцы? Не будет ли новый бог так же жесток, как и они?

Третья часть трилогии имеет очень непоследовательный характер. На восходе солнца архангелы Михаил и Рафаил спустились с небес и наткнулись на Прометея, который уже забыл о своем подвиге. Архангелы ведут с ним долгую беседу. Прометей начинает вспоминать, что когда-то он был с богами и имел те же блага, что и они, но, пресытившись наслаждениями, он спустился на землю и специально населил ее людьми, дал им огонь, одежду и прочие блага цивилизации. Архангелы рассказывают Прометею, что Юпитер уже свергнут с неба. От них же Прометей узнает имя Иеговы. Прометей все еще не доверяет им, и тогда Рафаил говорит ему, что человечество и сейчас страдает от зла и что человечеству якобы нужен Прометей.

Архангелы освобождают Прометея. И тут к нему бросаются "бывшие боги, лишенные престола", и просят простить их и помочь. Михаил с презрением их отгоняет. Слышен меланхолический жалобный хор, провозглашающий, что этих богов больше не будет. Прометея несут по воздуху над землей архангелы (по аналогии с байроновской мистерией, в которой Каина уносит Люцифер). "Куда вы несете меня?" - спрашивает титан. Они отвечают: "К Иегове". Триумфальный хор серафимов славит (227) освобождение Прометея. В финале Прометей воскрешает Гермиону, и дальше наступает всеобщее ликование.

Формулировать основную интерпретацию Прометея у Кинэ не так легко. Недаром были критики, считавшие Кинэ защитником христианства. Здесь только одно можно сказать t полной уверенностью: Кинэ, несомненно, считает язычество изжившей себя религией, а Прометея - до некоторой степени намеком на будущего Христа. Однако настоящего христианства здесь тоже не чувствуется. Скорее, здесь мыслится в виде идеала духовно освобожденное человеческое сознание, что и символизировано у Кинэ как в виде освобождения Прометея христианскими небесными силами, так и в воскрешении Гермионы. Этот свободный человеческий дух, надо сказать, мыслится у Кинэ с некоторым чувством печали, так что атеизм, если он только тут был, переживается у поэта с явными чертами сомнения и колебания.

В более определенной форме христианская интерпретация мифа о Прометее находит для себя место у австрийского поэта 3. Липинера. В его поэме "Освобожденный Прометей" (1876)64 титаническая гордость Прометея склоняется перед духом любви и всепрощения Христа.

Н. А. Холодковский в предисловии к указанному переводу пишет: "У Липинера Прометей - дух человеческой гордости, не признающей на свете ничего выше человечества, но в то же время это нежный дух добра, на первом плане полагающий всестороннее счастье человеческого рода и ради этого счастья готовый жертвовать собой. Гордость и нежность - два начала, борющиеся в нем, и отсюда проистекает идея сопоставления духа гордости Прометея с Христом,- духом любви и всепрощения: перед любовью смирится гордость"65.

16. Менар. Леопарди. Другие критики Прометея. Некоторое снижение образа Прометея можно найти еще в середине XIX века. Парнасец Л. Менар в своей философской драме "Освобожденный Прометей" (1844)66, написанной под псевдонимом Сеневиль, правда, не снижает Прометея окончательно, но все же трактует его не мифологически, но в смысле человеческого разума и прогрессивной науки. В этом отношении фигура Прометея у Менара является совершенно положительной. Менар своим Прометеем хочет доказать, что мировая гармония приведет человечество к совершенству более высокому, чем у богов. У Менара Прометей - борец, революционер, но еще в большей степени он ученый, мыслитель, силой своего разума превосходящий (228) богов; он видит истину. Через фигуру Прометея Менар пытается возвеличить человечество. Элементы теории политеизма, которая впоследствии будет разработана Менаром, уже присутствуют в его "Прометее". Каждый бог существен и по-своему необходим, так как бог есть способ постижения мира человеком, есть символ сущности реальных вещей. С другой стороны, разочарование в буржуазной революции, пессимизм и безвыходность достигнутых идеалов гениально выразил в Италии Дж. Леопарди, который в своем диалоге "Пари Прометея" (1827)67 изобразил Прометея ничтожным, жалким и завистливым мечтателем, никому не нужным и приносящим только зло.

В этом диалоге Леопарди изображается, как судьи из Коллегии Муз в городе Поднебесье предоставляют премию Вакху за изобретение вина, Минерве за изобретение масла, а Вулкану за медный горшок, "в котором можно варить все что угодно без большого огня и очень дешево". Прометей, создатель людей, не входит в число премированных, о чем Прометей жалуется Мому и хочет показать ему свои достижения, чтобы выиграть у него пари. Они обходят землю. Но оказывается, что в Новом свете люди поедают детей своих рабов и самих рабов, когда те состарятся. Во втором месте, в Азии, Прометей и Мом видят, как жена, ненавидевшая своего мужа при его жизни, бросается в костер, на котором сжигают труп мужа. В Лондоне же один человек со скуки кончает жизнь самоубийством и убивает своих детей. После этого Прометей, не пожелав видеть двух других частей света, которые у них еще оставались, уплатил Мому свой проигрыш.

Такого рода построением диалога Леопарди хочет доказать как ничтожество людей и их создателя, так и свой собственный пессимизм в отношении человеческого общества.

В стихотворении Леопарди "Брут младший" люди, эти "потомки Прометея", тоже изображаются и как разлюбившие жизнь и как неспособные уйти из этой жизни добровольно.

Впоследствии М. Конопницкая в Польше в драме "Прометей и Сизиф" (1892) изображает непонимание огня Прометея тупыми и немыми человеческими массами, которые заняты беспросветным и бессмысленным трудом (под именем Сизифа) и которые пользуются этим огнем только для разрушительных, а вовсе не для созидательных целей, а именно для поджогов, несмотря на благородство стремлений самого Прометея.

Однако упрочение буржуазного мира в XIX в. и в дальнейшем не приводило античный образ Прометея к его высокому и благородному пониманию. Польский писатель Вла(229)дислав Оркан в новелле "Свадьба Прометея"68 иронически и саркастически рисует разочарование Прометея в ничтожных людях, ради которых он предпринимал свой подвиг, и в конце концов превращает его самого в обыкновенного буржуа. У Лонгфелло69 в его драме "Маска Пандоры" (1875) Прометей тоже специфичен для буржуазного мира XIX в. Он здесь отчаянный индивидуалист, отрицающий богов и людей и проводящий свою жизнь в полном уединении, занимаясь только наукой.