Смысл Камня. Современный кинематограф Южной Кореи - Коллектив авторов - Страница 23

Вот только сбежавший северокореец так не считает: услышав эти новости, он звереет, теряет контроль над собой из-за злобы и причиняет вред девочке, кормившей его. Ни о каком достатке еды и речи быть не может. Все корейцы, которые встречаются на пути главных героев, едят как в последний раз: быстро, небрежно, будто боятся, что у них отберут еду. Что еще примечательно (а может и притянуто за уши), так это количество каналов на телевизоре дедушки — четыре. И все они говорят лишь о хорошем: футбол, прекрасное соседнее государство, сотрудничество между КНДР и Китаем и т.д., а на фоне экранного «растущего и цветущего государства» сбежавший житель этой страны насилует девочку, спасшую его жизнь. Сбежавший северокореец приравнен к выпущенному на волю животному: он бьется обо все, что видит, пытается все потрогать и пощупать, пытается ощутить жизнь. Но никто не научил его жить на воле. Эта сцена рассказывает, как получив свободу, человек, долгое время живший как марионетка в руках тоталитарного правительства, примыкает к извращению: он чувствует власть сильнее с каждым криком девушки. Ему показали один способ достижения цели — насилие, и теперь это проецируется на жизнь Сунхи. Кроме того, режиссер не показывает саму сцену насилия. Мы также не видим то, что творится внутри границ, мы лишь слышим мольбы людей. Камера улавливает лишь экран телевизора: под торжественные возгласы политиков кричит девушка, как кричат и заточенные в стенах государства люди. Но их никто не слышит.

Телевизору не всегда необходимо появляться на экране, чтобы влиять на ход событий. Некогда сбежавшая со своей матерью пожилая женщина и мать мэра деревни, вдохновленная новостями о жизни в КНДР, горит желанием вернуться в свой родной город. Единственные песни, которые звучат в фильме, поются жителями деревни о своих родных городах: они скучают, но не имеют возможности вернуться. Они поют о горах, обволакивающих большую часть территории полуострова, о сбежавших, но убитых людях, о своих чувствах к родным местам. Но какой бы сильной ни была тоска, возвращение на Родину равносильно смерти.

Мама мальчика живет в Южной Корее, чтобы заработать деньги. Она звонит своим детям, обещает, что вернется, чтобы жить «как все». Межгосударственные телефонные разговоры — невозможная роскошь для жителей Северной Кореи. Они пользуются мобильными аппаратами, созданными специально для жителей КНДР: без выхода в интернет, с ограниченными звонками и прослушкой. Ничто не должно угрожать всеобъемлющей заботе диктатора о своем народе. В первый звонок мамы трубку берет Чханхо со своим северокорейским другом Чонджином, на что друг предполагает, что мать Чханхо встречается с американцами. Для маленького Чонджина американцы — враг общества, угроза и помощник неправильного Юга — этот образ навязан ему правительством КНДР, поэтому он так удивляется тому, что мама его друга может быть связана с врагом. Но этот ее образ идет вразрез с тем, что он видит рядом с собой: Чханхо помог ему, вел себя совсем не как угроза, но при этом он является сыном врага. Во второй раз на звонок отвечает Сунхи, сестра Чханхо, которая была изнасилована. Ее образ на тот момент равносилен образу жителя КНДР. Она слушает то, что их ждет, чего они могут достичь, но сама ничего сделать не может: ни ответить, ни передать эту информацию. Корейцы из КНДР могут слышать и видеть, но не могут говорить.

Поворотным моментом в фильме становится объявление мэра города по громкоговорителю о том, что северные корейцы портят деревню, наносят ущерб жителям и что любой, кто поможет в поисках сбежавших, получит вознаграждение от правительства КНДР. Перевозчика сбежавших забирают почти сразу после объявления о вознаграждении за действия против КНДР. К мальчику с девочкой, у которых забрали единственного кормильца, приходит женщина-повар деревни, которая продает тофу. Она без колебания говорит, что все произошло из-за северокорейцев, ничего подобного у них в деревне не происходило и что северокорейцы беспокоят их народ. Хотя казалось бы, это ведь единый народ — корейцы, разделенные физической границей и политикой. К тому же она утверждает, что если человек голодает, то он может продать и родителей, при этом особо подчеркивая северокорейцев.

В фильме достаточно много аппаратов связи и передачи информации: телефоны, телевизор, громкоговоритель. Они созданы, чтобы объединить общество, поставить всех в равное положение, когда дело касается информации. Но в этом фильме средства медиа разобщают людей, посредством вранья навязывают мнимые ценности и несут даже угрозу.

Фильм «Река Туманная» — это минималистское исследование сельской нищеты, которое показывает редкий взгляд на суровый, политически неприятный уголок Восточной Азии. История рассказана с точки зрения китайского мальчика (этнического корейца), чья деревня является остановкой для беженцев, спасающихся от режима Ким Чен Ира. Режиссер использует длинные (часто слишком длинные) дубли для съемки малейших действий и диалогов, полагаясь почти исключительно на атмосферу, чтобы рассказать свою мрачную историю и погрузить зрителя в фильм. Эффект присутствия позволяет разрушить четвертую стену и сделать зрителя частью фильма. Иногда сам зритель двигается по местности вместе камерой, он видит все так, будто действия разворачиваются при нем. Для погружения в атмосферу противоречивости режиссер специально использует корейскую деревню: на стенах и дощечках тексты на корейском языке, говорят тоже на корейском, но люди избегают корейцев, хоть и северных. Эта богом забытая деревня — уголок спасения для беженцев и замена родного города для этнических жителей. Но физическая граница, разделяющая корейцев разного происхождения, создает духовную пропасть между ними.

Дизайн, метафоры, выражения и сюрреалистические детали фильма — все это напоминает заснеженную реку Думан, с оглядкой на границы в чрезвычайно холодном климате. Преступление под речью лидера, падение подростка, который пытается прорваться через барьер, горе немой девочки после того, как она вновь обретает голос, и финальное возвращение по мосту памяти — все это имеет сильный контекстуальный смысл в совокупности со спокойным и сдержанным характером самого фильма. Стиль съемки слишком жесткий, возможно, сдерживаемый температурой и географическим угнетением, чтобы вычленить что-то большее, чем шаблонность.

Двигаясь от истории, мы переходим к теме коллективной травмы, поскольку именно исторические предпосылки создают коллективные травмы целой нации и культуры. Более того, данный раздел кажется мне особенным, так как он посвящён тому, что мы не можем активно наблюдать, но можем почувствовать через медиум кинематографа. Будучи заявленной или не заявленной на уровне нарратива, травма оказывает влияние на зрителя через образы или, говоря иначе, аудиовизуальные формы. Это создаёт двойственность позиции зрителя. С одной стороны, зритель сам оказывается в позиции травмированного персонажа. Это становится возможным за счёт того, что зритель оказывается в «одной шкуре» с персонажем и с его субъективной позицией, поэтому наблюдающий переживает травму вместе с героем. С другой стороны, зритель сохраняет позицию свидетеля по отношению к наблюдаемому на экране, так как дистанция между зрителем и экраном остаётся, хоть и сокращается за счет появления реализма. Эти два утверждения вступают в оппозицию, но всё ещё сосуществуют вместе, поскольку фильм может существовать в нескольких режимах восприятия.

И всё же, как мы можем понять, что такое травма? Первостепенно вспоминаются работы Зигмунда Фрейда, который определял её на уровне личности. Так, в одной из ранних работ, Фрейд и Йозеф Брейер выделяли травму как воспоминание о событии в прошлом, которое причиняет вред психической деятельности индивида. Причём первоначальное событие могло быть не травмирующим, но воспоминание о нём оказывается очень болезненным для всей психической жизни индивида и создаёт невозможность дальнейшей «спокойной» жизни.97 Так, травмирующее воспоминание может представляться как причина, которая прекращает всё следствие. Это рифмуется с тем, как Роберт Столороу определяет травму уже в наше время: он использует метафору «туннельного восприятия», которая указывает на ограничение горизонта восприятия нового опыта из-за постоянного возвращения к травмирующему событию.98 Однако из-за защитной диссоциации воспоминания оказываются фрагментированы, таким образом ломая нарративную связь в воспоминаниях для защиты от повторения переживания о травмирующем событии. В этом смысле, как утверждает уже классический исследователь проявления коллективной травмы в культуре Кэти Карут, травмирующее событие фрагментирует сознание и препятствует прямому лингвистическому восприятию.99 Таким образом, само явление «последовательности», создаваемое временем, оказывается под атакой травмы, что становится заметно через пространство и время, создаваемое на экране и, соответственно, в нашем восприятии.