Ухожу на задание… - Успенский Владимир Дмитриевич - Страница 22

Обогнули волнолом. Вот сейчас кончится мыс, и мы повернем влево, на север.

Ну что ж, и у меня, и у моих товарищей совесть была спокойна. Мы выполнили то, что нам было приказано. Врага били, в бою не трусили, с захваченной сопки не отошли. Все, по-моему, дрались с одинаковым мужеством, и только случай решил, коку сложить голову, а кому вернуться в родные края.

— Чисто за бортами и кормой! — выкрикнул сигнальщик Басов. — Впереди открытое море, ребята!

Время и место встречи я знал точно: в три часа дня у ворот военно-морского госпиталя.

Прилетел во Владивосток на несколько дней раньше, чтобы не спеша осмотреть похорошевший изменившийся город. Сохранив свою прежнюю прелесть, он далеко раздвинул границы, обогатившись новыми кварталами и целыми районами. Вырос он вдвое, если не больше.

На Второй речке, где простиралось обширное капустное поле, пролегли широкие магистрали, новые дома высятся вровень с сопками. Застроились мыс Чуркин, бухта Диомид. И даже в Тихой бухте, где когда-то было у нас стрельбище, быстро растут новые корпуса.

Утром я сел в автобус № 1, который идет от гостиницы на Эгершельд до самого маяка. Сошел на небольшой площади. Вправо вела улица, полого спускавшаяся в ложбину, а затем выбегавшая к высокому крутому обрыву. На большом светлом здании увидел мемориальную доску: «Эта улица названа именем чекиста Героя Советского Союза Крыгина Михаила, погибшего в боях с японскими милитаристами в 1945 году».

Очень красивое здесь место. Я сел на камень над самой кручей. Далеко было видно окрест. Шли корабли и суда в Золотой Рог, в Улисс. Спокойно раскинулась величавая водная гладь. Могуче и незыблемо высился Русский остров, прикрывающий подступы к Владивостоку…

Разговорчивый таксист за десять минут доставил меня к островерхому зданию на Ленинской — в музей Тихоокеанского флота. Там я разыскал стенд, посвященный войне с Японией, увидел большую фотографию, с которой улыбался молодой лейтенант. Губы у него полные, лоб высокий. Кажется, того гляди дрогнут чуткие ноздря его носа, лейтенант вдохнет полной грудью и заговорит весело.

Нет, не заговорит. Рядом с портретом — партийный билет Михаила Крыгина, залитый кровью. Лейтенант носил его возле сердца.

Быстро пролетело время, и вот наступило 14 сентября — день рождения Маши Цукановой. С букетом цветов я отправился на встречу с ней. На четвертую встречу.

Мне хотелось скорее увидеть ее, но я не спешил. Знал, что в этот час к ней придет много народу, и боялся, что встреча будет слишком официальной. Зачем мне это? Лучше без торжественной церемонии.

Сдерживая нетерпение, я пешком дошел до Гайдамака, свернул в маленький тенистый сквер. Сел на скамейку возле обелиска, обнесенного якорь-цепью. Знакомая надпись: «Морякам-тихоокеанцам, погибшим в боях за честь и победу вашей Родины».

Подумалось: очень уж скромен и невысок этот памятник моим боевым друзьям, не много фамилий уместилось бы на его гранях.

В сквере никого не было. Даже девчонки, которые всегда мельтешат здесь со своими прыгалками, умчались к воротам госпиталя, откуда доносились звуки духового оркестра. И я, обращаясь к обелиску, начал негромко рассказывать о своей жизни, о товарищах. О том, что у Феди Гребенщикова хорошая большая семья, дети его уже выросли. Младший окончил Тихоокеанское высшее военно-морское училище, он теперь офицер флота.

Пулеметчик Яков Михайлов стал совхозным механизатором, трудится у себя на Алтае.

Василий Кузнецов пошел по снабженческой линии, он занимает солидный хозяйственный пост в Ворошиловграде. По-прежнему любит шутить, посмеивается в письмах над своими хворобами, которые, увы, последнее время все чаще привязываются к нему.

Тяжело сложилась судьба другого Кузнецова, моего ровесника и любителя книг, артиллерийского электрика Александра. После демобилизации приехал он в Уфу, поступил на работу, женился, появились у него дочь и сын. Полное счастье, казалось бы. И вдруг скрутила его непонятная болезнь суставов. Буквально согнула в дугу. Он едва передвигается, опираясь на палку. Совсем еще молодым получил он инвалидность первой группы, связанную с войной. И до сих пор врачи не могут установить причины странной болезни, поразившей все суставы. А я думаю, что вызвана она тем ядом, который подсыпали в воду японцы на шхуне «Святая Мария» в следующей нашей десантной операции. Саша выпил тогда воды больше всех, долго испытывал недомогание. Это и сказалось, наверное…

Не дожив до пятидесяти, умер весельчак баянист Александр Филиппов, чудом уцелевший в самом пекле Сейсинского сражения. Служил он потом на кораблях, стал мичманом, превосходным специалистом. И вдруг скончался скоропостижно.

Где-то на Северном Кавказе живет наш сигнальщик Василий Басов.

Часто приходят письма от Константина Александровича Плоткина, от последнего из пятидесяти двух бойцов, которых спасла Маша Цуканова. Он долго пролежал в госпитале. Вернувшись в Красноярск, работал в фотоателье, был мастером производственного обучения, судоводителем.

Со временем дали знать о себе многочисленные раны, полученные в боях на западе и на востоке. Пришлось ему переехать в город Орджоникидзе, где более подходящий для него климат.

Побывал Костя на родине своей спасительницы, выступил в школе, где она училась и была пионервожатой. Школьники не забывают о ней. В десятом классе до сих пор стоит парта, за которой когда-то сидела Маша, цел домик, в котором она жила. Костя зовет меня вместе съездить туда. «Жизнь идет, мы стареем, — написал он недавно, — а ноги мои побаливают. Ведь я и по сей день ношу в ногах японский металл, и это, наверно, уже навсегда. И все же мы, гвардейцы, не падаем духом!»

Нет, не падаем. Но есть такие раны, которые не затягиваются, есть такая боль, которая не забывается…

Я спохватился и взглянул па часы. Уже четвертый. А в Москве сейчас утро, мои дочки только еще выходят из дому. Катя спешит в школу. Маша — в медицинское училище…

Поколебавшись, я положил букет к подножию обелиска. Та, которой он предназначался, поняла бы и не обиделась. Ей сегодня принесут много букетов. А возле обелиска — ни одного. Пусть останется этот.

Я нисколько не жалею, что задержался в сквере. О том, что было у ворот госпиталя, узнал позже. Все прошло нормально. Было торжественное построение воинской части, в состав которой навеки зачислена Мария Цуканова. Выступали адмиралы. Дети читали стихи. Женщины-фронтовички Приморья договорились, что в этот день они ежегодно будут встречаться здесь. И те, которые дошли до Берлина, и те, которые воевали на Дальнем Востоке.

А я приблизился к только что открытому памятнику, когда смолкла музыка и разошлись люди. Ворота госпиталя были уже закрыты, высокий моряк с повязкой на рукаве остановил меня: на территорию нельзя, можно смотреть от проходной.

Взглянул на памятник и увидел Машу такой же, как и прежде: девушку-десантницу с санитарной сумкой через плечо. Возрожденная в камне, она, пожалуй, даже красивей, чем была раньше.

Хороший памятник. Вот только не осталось у Маши чуть заметной насмешливой улыбки, никогда не сходившей с губ. Вместо этого — твердый, устремленный вдаль взгляд. Может быть, так даже лучше. Ведь скульптура — это не простой слепок, а обобщение.

1978

Дверь, обитая коричневым дерматином, казалась массивной и тяжелой. Кто не знал — с силой тянул на себя ручку. А дверь открывалась легко, бесшумно. И первое, что бросалось в глаза с порога, — большое, почти во всю стену, окно. Кабинет начальника политотдела даже в пасмурные дни наполнен был светом.

— Разрешите, товарищ подполковник? — привычно произнес Олег.

— Да, конечно. Здравствуйте. — Подполковник Дербаносов поднялся, пожал руку прапорщика.

Со всеми он так — от своего заместителя до рядового бойца.