Спартак (Другой перевод) - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) - Страница 9

• Предыдущая
• 9/108
• Следующая

— А ведь в юности, — сказал атлет, — Сулла был довольно беден, и я знал гражданина, в доме которого он, больной, несколько лет жил на полном иждивении, платя три тысячи сестерций ежегодно. Потом в войне против Митридата и при осаде и взятии Афин он взял себе львиную долю добычи. Затем пришло время проскрипций, и, вы поверьте, что по его приказу было зарезано семнадцать бывших консулов, семь преторов, шестьдесят эдилов и квесторов, триста сенаторов, тысяча шестьсот всадников и семьдесят тысяч граждан, а все имущество этих лиц было конфисковано. И разве при этом Сулле лично ничего не перепало?

— Я бы хотел иметь ничтожную частицу того, что досталось ему во время проскрипций.

— Однако, — сказал Эмилий, который в этот вечер, казалось, был настроен философствовать, — этот человек, сделавшийся из бедняка богачом, из ничего — триумфатором и диктатором Рима, человек, золотая статуя которого стоит перед Рострами с надписью «Корнелий Сулла Счастливый — император», — этот всемогущий человек поражен недугом, от которого его не могут избавить ни золото, ни лекарства!

— И поделом ему! — вскричал хромой легионер, который, как бывший участник африканских войн, был почитателем памяти Кая Мария. — По заслугам ему эта болезнь, этому дикому зверю, этому чудовищу в образе человеческом! Так отмщена кровь шести тысяч самнитов, которые сдались ему под условием, что им будет сохранена жизнь, и которых он приказал перебить в цирке стрелами; и в то время как при раздирающих душу криках этих несчастных все сенаторы, собравшиеся в курии Гостилия, в страхе вскочили с мест, он с жестоким спокойствием сказал: «Не тревожьтесь, отцы сенаторы, это несколько злоумышленников наказаны по моему приказанию; продолжайте ваше заседание».

— А резня в Пренесте, где он приказал убить в одну ночь двенадцать тысяч несчастных обитателей этого города, без различия пола и возраста, за исключением того гражданина, у которого он гостил?

— Эй, ребята! — закричала Лутация со своей скамейки, — мне кажется, что вы говорите дурно о диктаторе Сулле Счастливом. Так я вам советую держать язык за зубами, — я не желаю, чтобы в моей таверне оскорбляли имя величайшего гражданина Рима.

— Вот тебе на! Эта проклятая кривоглазая принадлежит к партии Суллы! — воскликнул старый гладиатор.

— Эй ты, Меций, — вскричал тотчас же на это могильщик Лувений, — говори с уважением о нашей дорогой Лутации!

Вдруг с улицы послышался ужасный хор женских голосов. Все взгляды устремились к входной двери кабачка. В нее входили, горланя и танцуя, пять девиц в коротких до неприличия платьях, с нарумяненными лицами и голыми плечами. Они непристойными словами отвечали на громкие крики, которыми их встретили.

Лутация и ее рабыня приготовляли в другой комнате ужин, судя по всему — обильный.

— Кого это ты ожидаешь сегодня вечером в свой кабак, чтобы угостить этими кошками, изжаренными вместо зайцев? — спросил нищий Веллений.

— Может быть, ты ожидаешь на ужин Марка Красса?

— Нет, она ожидает Помпея Великого. В это время в дверях появился человек колоссального роста, сильного телосложения, еще красивый, несмотря на седину в волосах.

— Требоний…

— Здравствуй, Требоний…

— Добро пожаловать, Требоний! — воскликнуло одновременно много голосов.

Требоний был ланистой. Он закрыл несколько лет тому назад свою школу и жил теперь на сбережения от этой прибыльной профессии. Однако привычка и симпатии неизменно влекли его в среду гладиаторов, и поэтому он был постоянным посетителем всех дешевых ресторанов и кабачков Эсквилина и Субурры, где эти несчастные обычно собирались.

Кроме того, втихомолку рассказывали, что он был одним из тех, к чьей помощи прибегали во время гражданских смут патриции, дававшие ему поручение навербовать большое число гладиаторов. Говорили, что в его распоряжении находились целые полчища гладиаторов, и в назначенное время он являлся с ними на Форум или в комиции, когда там обсуждалось какое-нибудь важное дело, в котором требовалось напугать судей, вызвать смятение и иногда даже устроить схватку. Утверждали, что Требоний извлекал большую выгоду из своего знакомства с гладиаторами.

Как бы то ни было, верно то, что Требоний был их другом, покровителем, и потому-то, в этот день он, по окончании зрелищ в цирке, поспешил к выходу, где дождался Спартака, обнял его, расцеловал и, поздравив, пригласил на ужин в таверну Венеры Либитины.

Требоний вошел в таверну Лутации в сопровождении Спартака и группы гладиаторов.

Шумны были приветствия, которыми обменивались посетители, уже находившиеся в таверне, с только что прибывшими. Присутствовавшие на зрелищах в цирке были счастливы и горды, что могли показать счастливого и мужественного Спартака — героя дня, тем, которые его еще не знали.

— Сюда, сюда, красавец гладиатор, — сказала Лутация, идя впереди Спартака и Требония в другую комнату, — здесь для вас приготовлен ужин. Идите, идите, — прибавила она, — твоя Лутация, Требоний, подумала о тебе и надеется, что отличилась этим жарким из зайца, равного которому не подавали даже у Марка Красса.

— Сейчас мы оценим, что ты приготовила, плутовка, — ответил Требоний, потрепав по спине хозяйку, — а пока принеси-ка нам кувшин велитернского! Старое ли оно?

Веселые шутки и оживленная беседа вскоре наполнили комнату громким шумом. Один только Спартак, которым все восхищались, которого превозносили и ласкали, — может быть, от стольких волнений, пережитых в этот день, — не был весел, неохотно ел и не шутил. Облако грусти и меланхолии как будто нависло над его лбом, и ни любезности, ни остроты, ни смех не развлекали его.

— Клянусь Геркулесом!.. я тебя не понимаю, — сказал, наконец, Требоний, который увидел, что бокал Спартака еще полон. — Что с тобою?.. Ты не пьешь…

— Почему ты грустен? — спросил в свою очередь один из приглашенных.

— Клянусь Юноной, матерью богов! — воскликнул другой гладиатор, в котором по выговору можно было угадать самнита, — можно подумать, что мы сидим не за дружеской пирушкой, а на погребальных поминках и что ты не свободу свою празднуешь, а оплакиваешь кончину матери.

— Моя мать! — произнес с глубоким вздохом Спартак, потрясенный этими словами. И так как, вспомнив о матери, он стал еще грустнее, то бывший ланиста Требоний поднялся и, взяв бокал, закричал:

— Предлагаю тост за свободу!

— Да здравствует свобода! — закричали с сверкающими глазами несчастные гладиаторы, вскочив и подняв свои бокалы.

— Счастлив ты, Спартак, что мог добиться ее при жизни, — сказал тоном, полным горечи, молодой гладиатор с светлыми белокурыми волосами, — мы же получим ее только со смертью.

При первом возгласе «свобода!» лицо Спартака прояснилось; он поднялся с ясным челом, с улыбкой на устах, высоко поднял свой бокал и ясным, сильным, звучным голосом тоже воскликнул:

— Да здравствует свобода!

Но при грустных словах гладиатора Спартак нехотя поднес бокал к губам. Спартак не мог до конца насладиться его содержимым и в порыве скорби и отчаяния поник головой. Он поставил бокал и сел, стиснув губы и погрузившись в глубокие думы.

Наступило молчание, во время которого взоры десяти гладиаторов были обращены со смешанным выражением зависти и радости, удовольствия и печали на счастливого товарища.

Это молчание было нарушено Спартаком. Словно находясь в одиночестве или в забытьи, он, устремив неподвижный и задумчивый взор на стол, медленно прошептал, отделяя слово от слова, одну строфу из песни, которую в часы упражнений и фехтования обычно напевали гладиаторы в школе Акциана:

• Предыдущая
• 9/108
• Следующая