Спартак (Другой перевод) - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) - Страница 14

• Предыдущая
• 14/108
• Следующая

— Но я, — сказал сладким и вкрадчивым голосом Акциан, — я надоедаю тебе только для твоего же блага: заботясь о твоем будущем, я…

— Выслушай меня, Акциан, и запечатлей хорошо в памяти мои слова. Я не мальчик и не нуждаюсь в опекуне, и если бы даже нуждался в нем, то никогда не желал бы иметь им тебя. Запомни, — не попадайся мне на пути, или — клянусь тебе Юпитером Родопским, богом отцов моих! — я хвачу по твоему голому старому черепу кулаком так, что отправлю тебя прямо в ад, а там будь, что будет.

И, спустя мгновение, он добавил:

— А ты ведь знаешь силу моего кулака, ты, видевший, как я отделал этим кулаком десять твоих рабов-корсикавцев, которых я обучал ремеслу гладиатора и которые, вооружившись деревянными мечами, напали в один прекрасный день на меня все разом!

И в то время, как ладэдста рассыпался в извинениях и уверениях в дружбе, Спартак прибавил:

— Уходи же, и впредь не попадайся мне на глаза!

Оставив Акциана сконфуженным и смущенным посреди портика, оба гладиатора пошли через Форум по направлению к Палатину, к портику Катулла, где Катилина назначил свидание Спартаку.

Дом Катулла был одним из самых роскошных и изящных в Риме. Находившийся впереди дома великолепный портик был украшен военной добычей, отнятой у кимвров, и бронзовым быком, пред которым эти враги Рима приносили присягу. Это было место встречи римлянок, которые обыкновенно здесь гуляли и занимались гимнастическими упражнениями; поэтому сюда же сходились представители элегантной молодежи, патриции и всадники, чтобы поглазеть и полюбоваться прекрасными дочерьми Квирина.

Когда оба гладиатора пришли к портику Катулла, он был окружен сплошной стеной людей, смотревших на женщин, которых собралось в этот день здесь больше, чем обычно, гак как на улице шел снег, и дождь.

Действительно, чудесное и привлекательное зрелище представляли сверкающие белизной точеные руки и олимпийские плечи среди блеска золота, жемчугов, камней, яшмы и рубинов и среди бесконечного разнообразия цветов пеплумов, палл, стол и туник из тончайшей шерсти и легких тканей.

Здесь блистали красотой Аврелия Орестилла, любовница Катилины, я хотя юная, все же величественно красивая Семпрония, которой суждено было впоследствии, за личные достоинства и редкие качества своего ума, получить прозвание знаменитой и затем умереть, сражаясь как храбрейший воин рядом с Катилиной в битве при Пистории. Здесь были и Аврелия, мать Цезаря, Валерия, жена Суллы, весталка Лициния и сотни других матрон и девушек, принадлежавших к наиболее видным фамилиям в Риме.

Внутри великолепного и обширнейшего портика некоторые из этих патрицианских девушек качались на особых качелях: другие неподалеку забавлялись игрой в мяч — самой распространенной и излюбленной игрой римлян обоего пола, всех возрастов и положений.

Спартак и Крикс остановились несколько позади толпы патрициев и всадников, как полагалось людям их положения и стали искать глазами Луция Сергия Катилину. Они увидели его стоящим возле одной колонны вместе с Квиятов Курием, благодаря которому впоследствии был открыт заговор Катилины, и с юным Луцием Кальпурнием Бестием, он впоследствии был народным трибуном в год этого заговора.

Стараясь не толкать собравшихся здесь знатных людей, оба гладиатора мало-помалу приблизились к страшному патрицию, который, саркастически улыбаясь, говорил в эту минуту своим друзьям:

— Я хотел бы как-нибудь познакомиться с весталкой Лицииией, которой этот толстяк Марк Красе дарят такие нежные ласки, и рассказать ей о его любви к Эвтибиде.

— Да, да, — сказал Луций Бестия, — и передай ей, что он подарил Эвтибиде двести тысяч сестерций.

— Марк Красе, дающий двести тысяч сестерций женщине!.. — воскликнул Катилина. — Но ведь это более удивительно, чем чудо в Ариминуме, где, как рассказывают, петух заговорил по-человечьи.

— Это удивительно разве только потому, что он баснословно скуп, — заметил Квинт Курий. — Ведь для Марка Красса двести тысяч сестерций не больше, как крупинка в сравнении со всем песком светлого Тибра.

— Он прав, — сказал, широко раскрыв глаза, с выражением жадности, Луций Бестия. — Что это для Марка Красса, имеющего свыше семи тысяч талантов!..

— Это значит — более полутора биллионов сестерций?..

— Сумма, которая казалась бы невероятной, если бы не было известно, что она действительно существует!

— Вот каким образом в нашей столь хорошо управляемой республике, — сказал с горечью Катилина, — для человека с низменной душой и с посредственным умом оказывается открытой широкая дорога к величию и к почестям. Я же, чувствующий в себе силу и способность довести до успешного конца любую войну, никогда не мог добиться назначения командующим, так как я беден и обременен долгами. Если завтра у Красса явится ради тщеславия желание быть назначенным в какую-либо провинцию, где придется совершить какой-нибудь военный поход, он этого добьется немедленно, именно потому, что он настолько богат, что может купить не только простой народ, несчастный и голодный, но даже жадный и богатый Сенат.

— И подумать только, — добавил Квинт Курий, — каким нечистым был источник этих безмерных богатств!

— Конечно, — подхватил юный Бестия, — ведь как он их добился! Он скупал по самой низкой цене имущества, конфискованные Суллой у жертв проскрипций. Он давал деньги взаймы под огромные проценты. Он приобрел около пятисот рабов — архитекторов и каменщиков, которые выстроили бесчисленное количество домов на пустырях, доставшихся ему почти даром: там когда-то стояли жилища простонародья, сгоревшие от частых пожаров…

— Так что теперь, — прервал Катилина, — половина всех домов в Риме принадлежит ему.

— А разве все это справедливо? — спросил с пылом Бестия. — Разве это честно?

— Это удобно, — сказал, горько улыбаясь, Катилина.

— И неужели это всегда будет так? — воскликнул Квинт Курий.

— Не должно бы, — пробормотал Катилина, — но кто может знать, что написано в непреложных книгах судьбы?

— Желать — значит мочь, — ответил ему Бестия. — Раз у четырехсот тридцати трех тысяч из четырехсот шестидесяти трех тысяч живущих в Риме граждан нет достаточно денег, чтобы быть сытыми, и достаточно земли, чтобы сложить усталые кости, то найдется смелый человек, который покажет им, что накопленные остальными тридцатью тысячами граждан богатства приобретены несправедливо и что владение ими незаконно; ты увидишь тогда, Катилина, найдут ли обездоленные способ показать свою силу этим отвратительным спрутам, питающимся кровью голодного и несчастного народа.

— Не в бессильных жалобах и не в пустых криках, — сказал серьезным тоном Катилина, — нужно изливать чувства, юноша. Мы должны в тиши наших домов обдумать широкий план и в свое время привести его в исполнение бестрепетной твердой рукой. Молчи и жди. Бестия: быть может, недалек тот день, когда мы сможем одним страшным и решительным ударом сокрушить этот гнилой строй, под гнетом которого мы стонем. Ведь несмотря на свой внешний блеск, он весь сгнил и истрескался.

— Смотри, смотри, как весел оратор Квинт Гортензий! — сказал Курий, словно желая дать другое направление беседе. — Он, по-видимому, радуется отъезду Цицерона, так как остался теперь без соперника на собраниях Форума.

— Ну и трус же этот Цицерон! — воскликнул Катилина. — Едва он заметил, что попал в немилость Суллы за свои юношеские восторги перед Марием, как сел на корабль и удрал в Грецию.

— Уже почти два месяца, как он исчез из Рима.

— Ах, если бы у меня было его красноречие! — прошептал Катилина, сжимая с силой кулак. — В два месяца я стал бы властителем Рима.

— Тебе похватает его красноречия, а ему — твоей силы.

— Тем не менее, — сказал, став серьезным и задумчивым, Катилина, — если мы не привлечем Цицерона на свою сторону, — а это будет трудно при его вялом характере — то он может стать когда-нибудь в руках наших врагов страшным орудием против нас.

И три патриция погрузились в молчание.

• Предыдущая
• 14/108
• Следующая