Алмаз Времени. Том I. Скитания (СИ) - Токарева Мария - Страница 42

Сварт хладнокровно оценивал, кто как двигается, куда направляется толпа, как перемещаются стражи, сколько их и с какой стороны лучше заходить. Все верно. Верно. Мозг пирата работал, как отлаженный беспощадный механизм. И только одна деталь в нем грозила вскоре сломаться. Но Сварт об этом не знал. Да и не следовало в это утро ему задумываться. Здесь разворачивалась другая игра, иная драма.

Сумеречный Эльф, вытянув шею, глядел напряженно на осужденных. Глаза его охватывали толпу на площади, виселицы, приговоренных и пугливое пятно раскрывшегося синевой неба, отделенного от полета неподвижной черной птицы, перевернутой в вышине.

Черная птица застыла в небе. Черная птица пропащих судеб. А мысли его, казалось, слились с этой птицей в отделенности и слитности со всем и каждым.

«Никто не хотел умирать, ни один человек. Никогда. Но все-таки она приходит, смерть. И с этим можно мириться, можно протестовать, можно искать вечность, можно паниковать от пустоты… Но это напрасно, с ней ничего не поделать. Возможно, я так спокойно, хоть и скорбно, реагирую на присутствие смерти в этом мире, потому что не знаю своего предела и верую, что он еще не скоро, а возможно, потому что уже давным-давно умер и оказался случайно среди людей с какой-то недостижимой мне целью. И эта версия кажется мне более правдоподобной, но менее логичной, исходя из законов внеземных».

Казнь начиналась, не били барабаны, все было как-то торопливо и нелепо. Никакого зрелища не стоили пойманные пираты, а толпа требовала зрелищ. Толпа… Каждый, выходя из нее, вновь оказывался сам собой, вновь не мог отделаться от мыслей о своей человеческой жизни. И в одиночестве не радовался бы чужим смертям. И они не ведали и боялись своего исхода.

Зато могли устанавливать его для пойманных пиратов, как будто так получая власть над смертью, над неопределенностью. Если бы на самом деле так! Иллюзия крепла в недрах суматошной толпы. Власть над чужой смертью – как будто власть над своей.

Возможно, по этой же причине Сварту нравилось убивать. И не только ему. Мнимая власть над смертью и игра с судьбой так притягательны. Они дают утешающую иллюзию бессмертия. Пройти по лезвию и остаться целым, взглянуть в пропасть и не упасть – смерть перестает казаться реальностью. Вот только рано или поздно… Поздно или рано.

Толпа обрела ощущение мнимого бессмертия, когда спотыкавшихся от страха заключенных довели до эшафота, накинули петли на шеи и начали затягивать. Казалось, медленно, хоть до удушья резко. Мысли их путались, они не видели даже, где они. Не видели, лишь слышали толпу, ее гомон без слов, точно язык и слова покинули людей. Тогда что же осталось человеческого?

Зачитывали приговор одутловатому старику, обвиняли в воровстве, мошенничестве и, конечно, в пиратстве.

Для дрожащей тощей девчонки не нашлось никаких обвинений, кроме последнего, ни одной расшифровки к нему, но именно оно предполагало смерть. Пиратство.

С полноватого мужчины содрали камзол, по его рукам катился градом холодный пот. Он боялся, боялся так сильно, что не мог твердо устоять на ногах.

Сумеречный встряхнул головой, натягивая поспешно маску из мешковины, шепнул Сварту:

– Ты заходи справа, ты же быстрый. А я пойду слева и отвлеку охрану. На счет «три» веревки оборвутся, ты должен успеть перерубить их до того, как они натянутся.

Сварт, озираясь на стражу, примерял, как удобнее взять нож, который был дешевой смесью боевого, охотничьего и кухонного. На это оружие ставку делать не приходилось.

Со стороны Сварта послышался недовольный ответ из-под маски, хладнокровный, беспощадный к человеческой жизни:

– Мне не нравится этот тон долженствования.

– Удачи, – только улыбнулся Эльф из-под своей мешковины.

Зачитывали последние пункты обвинения, палач готовился нажать рычаг. А двое подозрительных людей скользили среди толпы, сдвигая неслышно людей. И Сумеречный Эльф впитывал мысли осужденных.

Приговоренная девушка стояла на помосте, она только примерно угадывала, куда ее ведут. До нее доносился гул толпы. И, наверное, никогда не ощущала большего одиночества и беззащитности в сравнении с этим огромным миром. Сквозь духоту мешковины, из-за которой едва не теряла сознание, чувствовала легкие прикосновения ветра.

Ветер так свободен, утренний ветер так чист, хоть в городе его заражала угольная пыль сотен труб. Но он летел дальше. А она стояла на деревянном помосте босым ногами. И никто не мог прийти на помощь.

Она не знала, за что люди так жестоки с ней. Грубые руки вели к эшафоту, но это уже прошло. Теперь лишь веревки сдавливали запястья, а потом резким движением затянулась петля на шее.

Она не слышала обвинений, только ощущала, как близко подкралась смерть. Казалось, встала за спиной и глядела неподвижно. Осужденная даже попыталась слегка повернуть голову под мешковиной. По щекам ее бежали слезы, тело боялось больше, чем душа, которая уже готовилась к странствиям и суду, что вернее суда людей.

Вот только разум и тело не хотели умирать, бунтовали страхом, боялись боли, но не того, что дальше. Дальше – не их забота. Дальше даже не страшно!

Быть может, на том берегу жизни она бы снова встретилась с любимыми родителями. Мама угостила бы плюшками с творогом, отец потрепал бы по рыжим волосам. Как в детстве. Да, все, как в детстве. Они бы сели за стол и долго смеялись, а потом вышли бы на лодке удить рыбу. В облаках.

Скоро, уже скоро встреча. По ту сторону жизни… И осужденная почти улыбнулась сквозь слезы.

Толпа ревела, переговаривалась, в толпе тоже были люди. Но ни капли сострадания. Становилось трудно дышать, ноги подкашивались от бессильного ужаса. О, как она вырывалась, когда ее ловили, когда вели в темницу! Но вот не случилось даже суда, объявили пиратом и повелели умертвить.

Ведь легче всего уничтожать тех, кто слабее, кто причиняет меньше всего вреда. Тех, кто «совершенен» в своем зле, не поймать, только ненавидеть. И ненависть вымещалась на таких, как она.

Чуть раньше девочка рвалась, подобно зверю, потому что она любила жизнь! Но сопротивление оказалось бесполезно. Ее не убили сразу, желая сделать устрашающее поучительное зрелище для народа. И вот она, дрожащая, раздавленная, стояла на эшафоте. И не видела места своей казни, как будто так легче. Кому легче? Тем, кто казнит.

А ей в этой сизой волокнистой темноте было ужасно страшно.

Издалека, разрезая гул толпы, вдруг донеслись крики перелетных птиц. Она почти видела, как они клином плыли по небу и переговаривались. Как свободны птицы! Свободны до тех пор, пока не достает их стрела охотника иль клык зверя на земле. Птица не может прожить жизнь только в полете.

Птицы… Как же хотелось умчаться с ними, прочь от этой жестокой реальности. Слезы стекали по щекам, достигли дрожащих потрескавшихся губ.

Она, наверное, не испугалась бы гибели в борьбе, не дрожали бы ее руки, не текли слезы. Но это бесчеловечно долгое ожидание конца, связанной, с петлей на шее, осужденной всеми и никем. Так мало хорошего видела в жизни, но так не хотела с ней расставаться. Тело холодело.

Птицы мчались по небу. Ветер дотрагивался до лица сквозь мешковину. Она закрыла глаза, голова склонилась набок, точно она заснула. И видела воочию картины: ветер, птицы, небо… Они никуда не исчезали. Они продолжались. И вся красота этого мира не исчезала, сосуществуя с уродством равнодушия.

Тяжко давило ожидание боли. Лицо искажалось от плача и странной улыбки, но никто этого не видел. Чего же они хотели увидеть? Что так привлекало их в созерцании смерти незнакомых враждебных чужеземцев? Что так отталкивало в смерти близких? Разве иная это смерть? Возможно, кто-то заслужил злом. Кто-то заслужил, а она… Что она? Кто?

Ни разу не убила на пиратском корабле, только драила и смолила палубу. Но на неверном корабле, неправильном, преступном. После кораблекрушения уцелел только старый капитан и она, безвестная девчонка. Так их и схватили.