Поразительное на каждом шагу. Алые сердца. По тонкому льду - Хуа Тун - Страница 21

– Все это – дело рук Иньсяна?

Мое сердце сжалось. Этот вопрос был западней! Неважно, ответит он «да» или «нет», – оба ответа будут неверными.

Четвертый принц поднял голову и кинул на тринадцатого принца холодный взгляд, после чего с силой опустил голову на пол и, плотно прижимаясь к нему лбом, глухо произнес:

– Ваш сын точно этого не совершал, и он не знает, дело ли это рук тринадцатого брата.

Я расслабилась было, но сердце тут же снова сжалось от невыразимой боли. Он поклонился в сторону тринадцатого принца. Исход ясен! Я прижималась лбом к полу, и слезы катились из моих глаз. Угроза тринадцатого принца вынудит восьмого бэйлэ отступить, но, несмотря на то что ему не удалось разгромить четвертого, он смог лишить его правой руки. А что еще важнее, он заставил императора Канси начать подозревать четвертого принца.

Император долго молчал.

– Вели препроводить Иньсяна, тринадцатого сына императора, в темницу в переулке Янфэн[14], – наконец приказал он, обращаясь к третьему принцу. – Никому не позволено навещать его без высочайшего дозволения. Алингу и Куйсюя передать Министерству наказаний для проведения детального расследования и определения состава преступления.

Третий принц торопливо коснулся лбом пола, принимая приказ.

Тринадцатый принц с громким стуком трижды отбил земной поклон императору Канси, затем выпрямился, поднялся на ноги и, ни на кого не глядя, неторопливо покинул зал, сопровождаемый императорскими телохранителями. Выражение его лица было крайне отрешенным, а походка – такой свободной и легкой, будто он шел не отбывать наказание, а на свидание с какой-нибудь красавицей. Словно его ожидал не убогий барак с одной дверью и без окон – из тех, в каких жили пасечники: темный и сырой, где летом жарко до одури и до смерти холодно зимой, – а прекрасные места, где «сребристый месяц выплывает в небеса, доносит звуки флейт вечерний ветерок, парящих чаек над водою голоса. В тиши виднеется спустившей паруса, объятой дремой лодочки дощатый бок».

Император Канси смотрел вслед медленно удаляющейся фигуре тринадцатого принца, и на его лице вдруг проступили следы крайней усталости.

– Аудиенция окончена! – равнодушно объявил он толпе и встал на ноги, после чего Ли Дэцюань, поддерживая императора под руку, повел его из зала.

Все присутствующие, склонив головы, стояли на коленях до тех пор, пока Его Величество не покинул зал. Лишь после этого сановники один за другим поднялись с пола и в полном молчании прошествовали к выходу.

Постепенно зал опустел. Только тогда восьмой принц тоже встал. Посмотрел на прижимающегося лбом к полу коленопреклоненного четвертого принца, скользнул безразличным взглядом по мне, неподвижно распластавшейся, повернулся и медленно вышел. Девятый принц, с улыбкой посмотрев на четвертого, перевел глаза на меня, кивнул и вышел вслед за восьмым братом. Поднявшись, десятый принц приблизился и негромко позвал:

– Жоси.

Я оставила его оклик без внимания. Он наклонился, чтобы поддержать меня и помочь встать, но я яростно оттолкнула его руку, холодно процедив:

– Уйди прочь!

Стоящий у дверей четырнадцатый принц молча окинул глазами нас с десятым и спокойно произнес:

– Пойдем, братец! Она сейчас пребывает в сильном гневе и не может с нами разговаривать.

Некоторое время десятый принц молча стоял рядом, а затем развернулся и покинул зал вслед за четырнадцатым.

Подождав, пока они уйдут, я встала и подошла к четвертому принцу, который продолжал прижиматься лбом к полу, не двигаясь ни на волос. Склонив голову, я смотрела на его выгнутую дугой спину, чувствуя, как душу разрывает нестерпимое горе. Мне было известно, что так случится, как и то, что спустя десять лет тринадцатый принц спокойно выйдет на свободу. Но даже зная это, все равно ощущала невыносимую боль. До чего же сильно горевал он, вынужденный столкнуться с подобной ситуацией без всякой подготовки, не ведающий даже, не продлится ли тюремное заключение тринадцатого принца до конца его дней! О том же, что брат пожертвовал собой ради него, не стоит и упоминать.

Спустя немалое количество времени я наконец, с трудом вынося душевную муку, присела рядом с ним на корточки и мягко сказала:

– Они все ушли, ступай и ты.

Я долго ждала ответа, но он продолжал сидеть на полу без движения, словно глиняная скульптура. Сделав глубокий вдох, я спокойно произнесла:

– Ты собираешься вечно сидеть на коленях, будто это поможет вернуть тринадцатого принца?

Его спина напряглась, и по плечам пробежала легкая дрожь. Принц медленно выпрямился и уставился на меня неподвижным взглядом. На дне его кажущихся спокойными глаз разгоралось бушующее пламя, такое яростное, что на принца было больно смотреть. Оглядев пятно у него на груди, оставленное пролившимся чаем, я достала платок и мягкими движениями стерла чаинки, приклеившиеся к его халату.

Дождавшись, пока вытру все до конца, он тихо поднялся на ноги и неспешно, медленным шагом покинул зал. Продолжая сидеть на корточках, я проводила взглядом его удаляющийся силуэт. Сейчас, когда рядом с ним не было извечно сопровождающего его тринадцатого брата, он казался особенно одиноким и покинутым.

«Еще вчера вечером, – подумалось мне, – мы с тринадцатым братом распивали вино и говорили тосты, а сегодня уже попрощались навсегда». Я вспомнила, как он смеялся, приподнимая брови, как, подстегивая коня, мчался со мной сквозь сизые сумерки. Вспомнила, как мы беседовали обо всем на свете и как он пел застольные песни, сидя у костра там, в степях. Вспомнила, как они с Миньминь смотрели друг на друга, о его гордой, изящной осанке, а затем сразу же подумала о той тесной, темной, сырой камере в переулке Янфэн, не выдержала, села на пол и тихо заплакала. Обхватив голову руками, я сидела и едва слышно всхлипывала в мрачном, пустынном зале в полном одиночестве, и лишь эхо вторило моему тихому плачу.

Прошло уже семь дней после заключения тринадцатого принца под стражу. Четвертый принц вежливо уклонялся от посещения дворца, говоря, что «не смог вовремя заметить намерения тринадцатого брата и отговорить его, чем вызвал глубокую печаль царственного отца», и в знак признания своей вины закрылся в поместье, где читал сутры и раздумывал над своими ошибками. Восьмой принц же по-прежнему держался непринужденно и солнечно улыбался. Я равнодушно приветствовала его, а он, едва заметно улыбаясь, вежливо приказывал: «Поднимись!» Отвечая ему рассеянной улыбкой, я думала о том, что все изменилось и те дни, что раньше казались счастливыми и спокойными, ушли навсегда.

Помахивая тростниковым веером, я не заметила, что вода бурлит уже довольно долго. Резко опомнившись и отбросив веер, я заварила чайник дахунпао. Когда взяла чашку и сделала глоток, в памяти всплыло довольное лицо тринадцатого принца, который, прищурившись, хвалил только что продегустированный чай. Кто теперь заварит для тебя чай? Кто послушает, как ты играешь на флейте? Кто заставит разгладиться твой нахмуренный лоб?

Внезапно послышался негромкий стук, и я спокойно посмотрела в сторону ведущих во двор ворот, даже не думая отзываться. Через какое-то время в ворота снова постучали, а затем створки распахнулись и вошел четырнадцатый принц. Увидев меня сидящей под деревом османтуса с чашечкой чая, он слегка нахмурился и спросил:

– Если ты здесь, то почему не отзываешься?

Я отвела взгляд и, снова взяв в руки чашку, залпом осушила ее. Принц подошел к столу и присел рядом.

– Ты действительно собираешься отныне перестать разговаривать с нами, ограничиваясь лишь приветствиями? Можно чаю?

Глядя на стоящую на столе посуду, я не сдержалась и горько засмеялась:

– Этот сервиз – твой подарок. Разве я могу запретить тебе пить из этих чашек?

Четырнадцатый принц взял чашку и сделал несколько глотков, после чего произнес: