Черные сказки (сборник) - Парфенов М. С. - Страница 37

Устрахался дурак, давай умолять:

– Бабушка-Ега, ты меня не потроши да не вари. Я трое сапог железных запас, три просвиры железных да три посоха. Иду я за царевною царства тридевятого, женихом ейным быть хочу.

Тут же баба-Ега присмирела, подобрела и говорит:

– Коли ты к сястрице моей старшой свататься идешь, так надо тебя приодеть, попарить да за стол усадить.

Захлопотала Ега, в ладоши хлопнула – тотчас из всех углов сбежались павуки – кажный с кошку, глаза что плошки – и давай ткать паутину. Выткали дураку рубаху – что печь бела, ни велика ни мала. Хлопнула Ега в ладоши второй раз – повалил из печи пар да жар, не видно ни зги – ни избы, ни Еги. Вертится дурак, а его с кажной стороны венички крапивные охаживают. Охаживают да приговаривают:

– Первый парок – то ветерок; второй парок – не укусит волчок; третий парок – проберет до кишок; а четвертый парок – уж ждет червячок!

Хлещут его венички, да так задорно, что дурак лишь покрикивает, а со спины кожа ременями лезет. Дурак кричит, а венички не слушают, только знай себе спину дерут. Упокоились, когда сплошное мясо на костях осталось. Хлопнула Ега в ладоши в третий раз – кувшины да кастрюли сами с полок послетали, на стол поставились. Глядит дурак на блюда – а там руки-ноги да головы человечьи плавают. Испужался он, а Ега ложку сует:

– В царстве тридевятом, кто плоти человечьей не отведал, тех аки псов в конуры садят, кто крови человечьей не лакал – в телеги запрягают. Не видать тебе тогда царевны».

Зайцев прервался, записал мысль, чтобы не забыть: «Каннибализм – причина или стадия отречения от социума?»

«Поник дурак, да делать неча – отведал плоти человечьей. Снарядила его Ега в путь-дорогу: нарядила в сотканное павуками рубище, подпоясала ременем из дураковой кожи да платком рот подвязала и наказала строго:

– В тридевятом царстве, тридесятом государстве рот не разевай, разговоров избегай, руками ничего не хватай, по дороге не глазей, а то выгонят взашей.

Поклонился дурак Еге в ножки и двинулся дальше в путь-дорогу».

«На роль изгнанника выбран карикатурно изображенный бесполезный член общества – лентяй и неумеха, чтобы дать четкий…»

– Ваня, щи будешь? – раздалось из-за двери.

– Мам, я занят! – огрызнулся Зайцев.

Пришлось вновь собирать мысли в кучу.

«Яга – явный репрезентатив жреца, совершающего подготовку изгнанника к переходу в посмертие: переодевание в саван, ритуальное избиение, омовение, похоронные угощения. Рот подвязан, как у покойника».

Строка «жопа – жилена, дырка – мылена» позабавила Зайцева, но он быстро распознал это двустишие как способ подчеркнуть женственность Яги. Тут же записал: «Жрец, производивший ритуал изгнания, должен быть женского пола». Долго не давал ему покоя «нос», который «в потолок врос». Записал «великанша», поставил знак вопроса, зачеркнул. Тут же хлопнул себя по лбу и неровным почерком вывел: «Яга занимает всю избу, так как обитает в могиле. Яга определяет появление героя сказки по запаху, так как сама мертва и видеть живых неспособна».

Анализ Зайцев делал на скорую руку – выписывал беспорядочные тезисы, тут же в них теряясь и записывая заново. Тыльную сторону ладони покрыл серый слой карандашного графита, глаза слезились, голова гудела, как трансформатор, но азарт гнал дальше по тексту.

Украсть дипломную работу Слинкиной для своей диссертации он решил, едва увидев начало сказки. Ему, как научному руководителю, ничего не стоило зарубить заочницу, сказать, что «тема нерелевантна», или сослаться на «невнятные источники» и заставить ее писать набившее оскомину «Устное народное творчество как средство воспитания нравственной культуры». Все равно ей в ее ПГТ Ивашкино академические успехи не грозят. То ли дело Зайцев. С такой работой даже на умирающей вместе с Валерией Ратиборовной кафедре фольклористики можно и шуму навести, и грант выбить. Нужно лишь заявить о себе.

Воодушевленный, Зайцев перевернул страницу и… громко выматерился. Тут же в дверном проеме появилась седая голова матери:

– Ванюш, ты чего?

– Ничего, отцепись!

Дверь закрылась, а Зайцев зарылся пальцами в нечесаные вихры и сдавленно застонал. То-то папочка показалась тонковатой. Дипломная работа заканчивалась словами «в путь-дорогу», а дальше – пустота, ни источников, ни заключения, ни списка литературы – ничего.

– Дура гребаная! – стукнул Зайцев кулаком по столу, да так, что кружка подскочила. Вот что мешало Слинкиной прислать ему работу на электронную почту? Хотя она, кажется, говорила, что в ее часть поселка Интернет еще не провели. – Колхоз гребаный!

С трудом успокоившись, Зайцев достал телефон, нашел номер. На звонок ответило какое-то быдло:

– Слинкину? В жопу сходи, пришибленный! Больше сюда не звони!

С испугу Зайцев бросил трубку. Разговаривать с подобными индивидами он так и не научился. Вдобавок он не был уверен, что набрал правильный номер. Сидя в кресле, он тяжело дышал. Разгоряченный разум работал вхолостую, пропуская через себя и мысленно пережевывая каждое прочитанное слово ополовиненной сказки. Сейчас Зайцев хотел лишь одного – найти продолжение текста.

В таком болезненном возбуждении он провел остаток вечера. Щей есть не стал – на вкус они показались мыльными, будто в супе растворили брусок «Хозяйственного». Оказалось, мать перепутала соль с содой. В ванной холодная вода вдруг сменилась кипятком и ошпарила ему ногу – мама решила помыть кастрюлю, пока Зайцев был в душе. Скандалили до поздней ночи. Пожилая женщина утирала глаза кухонной тряпкой и все бормотала:

– Ванюша, я же для тебя… Тобой только дышу…

А он в ответ матерился, визжал и пинал стулья, сам не помня, с чего разгорелась ссора. Зайцева до того занесло, что он обещался «получить Нобелевку и съехать наконец с этой ссаной халупы!».

Ночью долго не мог уснуть, ворочался под одеялом, стараясь сберечь от жесткого ворса ожог, а сосед за стенкой, похоже, сошел с ума и принялся блеять на разные лады: то «бе-е-е», то «ме-е-е». Зайцев лупил ногой по стене, скрежетал зубами, но идти разбираться не решился. Уснув наконец, он бродил во сне по бесконечному подземному переходу, а за ним на культяпках полз давешний калека и кашляюще клекотал, скаля гнилые пеньки:

– Кожа бела, что снег, очи черны, что колодезь, перси аки мать-сыра-земля необъятные, вихры по всей суше волочатся да в море-окияне полощатся…

Раным-ранехонько Зайцев рванул на кафедру и принялся рыскать по папкам в поисках личного дела Слинкиной. Запутавшись в бесконечных офисных шкафах, он с неохотой обратился-таки за помощью в бухгалтерию. Три тетки, окопавшиеся за широкими мониторами, напоминали ему сестер-грай из мифа о Персее – такие же древние, неповоротливые и злобные, они общались друг с другом исключительно на паучьем, шипящем языке: «Платеш-ш-шка за семес-с-стр» или «оутсорс-с-синг», «инс-с-спекция». К паучихам принято было ходить исключительно с подношениями. Вот и Зайцев, стыдливо шлепнув коробку «Коркунова» на ворох квитанций, чеков и распечаток, проблеял:

– Мне бы адрес одной заочницы найти. Дозвониться не могу, а нужно дипломную работу обсудить…