Черные сказки (сборник) - Парфенов М. С. - Страница 29

– Анисья! Потолковать надо!

– Кому потолковать надо, тот оконца бить не будет! – отозвалась Анисья. Она враз преобразилась: черты заострились, кожа высохла, словно ведьма постарела на полвека, почернели бесцветные глаза. Рука, покрывшаяся серыми пятнами, сжала одну из склянок.

Никодим шмыгнул в тень. Дверь распахнулась, в избу ворвался порыв холодного воздуха, наполненного дымом горящих факелов.

Анисья замахнулась, и зелье полетело в открывшийся проем. Вспыхнуло с той стороны, дом содрогнулся, наполнился прогорклым чадом. Рядом с Никодимом шлепнулся и пополз большой пятиногий паук. Домушка пригляделся – это был не паук, а оторванная по запястье человеческая кисть.

Ведьма захохотала. Зло, отрешенно.

– Жги ведьму! – заорали на улице. В разбитое окно влетел факел, и сухой скарб быстро занялся пламенем. Анисья швырнула в ответ следующую склянку. Опять затрясло.

Никодим рысью пробежал сквозь брыд [7] в угол дома. Там, в паутинистом сумраке, кашлял и царапал лицо неуклюжими пальцами очнувшийся младенец.

Ребенок оказался легким, почти невесомым, но постоянно норовил выскользнуть из взмокших лапок. Глаза слезились, Никодим схаркивал накопившуюся под языком горечь. Выход не проглядывался, но было слышно, где происходит переполох. Натыкаясь на битую посуду и обломки мебели, домушка пробирался на звук. Наконец вывалился наружу с ребенком на руках, хватая ртом холодный, как ключевая вода, воздух.

На улице царил бедлам. Со всех сторон несся вой и стон. К Никодиму полз мужик, загребая единственной целой рукой. Он клокотал в перемазанную кровью бороду. На месте глаз зияли выжженные отверстия. В нем почти невозможно было узнать бобыля-кузнеца.

Прочь отсюда! Прочь! Домушка бросился туда, где проглядывали кроны.

Лишь оказавшись под сенью деревьев, он дал себе продых. Ребенок на руках извивался и драл глотку.

– Тихо-тихо… – зашептал ему на ухо Никодим. Прижал крепче шерстяными лапками, укутал теплом дыхания так, как это умеют только домовые, когда в доме младенец не может уснуть и надо прийти на помощь вконец потерявшей надежду матери. Ребенок стал затихать, зачмокал и прикрыл умиротворенно глазки.

Теперь назад! К дому! Положить чадо в люльку. Вернуть на попечение хозяйки или Глашки. Да, лучше Глашки. Она присмотрит за ним.

Никодим оглянулся: избушка ведьмы полыхала. Столб смоляного дыма покачивался на утреннем ветру. От клубов оторвался черный клок, расправил крылья, раскидывая по кругу капли-перья, сверкнул раскаленным глазом-угольком и ринулся на домушку.

Снова бежать! Колючки цепляли шерсть, драли портки, хлесткие ветки полосовали лицо. Совсем скоро деревня, да добежит ли он? Раз-другой ворон обрушивался на них, но плотные ветки не давали прицелиться, клюнуть или схватить беглецов. Никодим прижался к стволу векового дуба, под ветвями которого его было не достать. Сверху послышалось недовольное карканье. Ворон свалился неподалеку, завертелся, забурлил, сжался, вытянулся, только красная точка оставалась на месте и буровила домушку. Уже через мгновение огромный черный кот гнул спину. Никодим отложил спящего ребенка, а сам припал к земле. Мышцы напряглись, зазвенели натянутой нитью. Он приготовился.

Не раз доводилось ему гонять соседского Ваську, драться с ним, хотя тот пускал в дело клыки и когти; зачастую сцеплялся со злыми от голода крысами; однажды оседлал приблудившегося бешеного пса, лишь бы Аркан не подхватил заразу.

Помощник Анисьи с пронзительным воем бросился в драку. Он всадил когтищи в плечи Никодиму, и они покатились по жухлой листве. Кот лупил задними лапами так, что кожа рвалась в лоскуты. Домушка вцепился в горло, нащупал мягкое и сжал. Кот отпрыгнул. Стал обходить побоку. Прыжок! Острые зубы целились в морду, но Никодим откатился и тут же оседлал оборотня. Тот крутанул мордой, пытаясь сбросить обузу, но цепкие лапы держали крепко, а пальцы уже подбирались к пылающему жизнью угольку. Перст погрузился в глаз, и Никодим почувствовал, что сунул его в кипящую воду, в самую печку, но все равно, сжав зубы, провернул там. Телом ощутил, как задрожал зверь, заголосил и лишь тогда отпустил. Оборотень вился от боли, он обращался то в птицу, то становился змеей, наконец выкинул одно крыло и с трудом поднялся в воздух, сослепу врезался в крону, запутался там, но вскоре вырвался из ветвей и полетел прочь.

Путь домой был труден. Пылали иссеченные ноги. За Никодимом тянулась россыпь алого бисера. Поначалу он боялся, что какой дикий зверь учует запах крови и пойдет за ним, но в ветвях зашуршал лесовик, выглянул, кивнул, и домушка успокоился, поняв, что старик приглядит, чтобы волк или лиса не увязались за ним. Уже показался скошенный забор родного двора. Зазвенел цепью, заскулил Аркан. Дыхание дома успокаивало боль, наполняло члены жизнью, но все равно этого было мало – хотелось зарыться под корни, уснуть. И только тяжесть бесценной ноши в лапках толкала Никодима вперед.

Не обращаясь – сил не было, он прошел по краю двора, вскарабкался на крыльцо и сколь мог бережно положил младенца перед дверью. Присел, глубоко вдохнул – в груди булькало, стальной обруч стянул ее и не давал вволю насладиться студеным воздухом. Еще чуть-чуть, через подпол пролезть за голбец, там отлежаться…

Ребенок почувствовал, как ушло тепло, в котором он спал, и закричал.

За спиной скрипнули петли. Раздался девичий визг:

– Ой, батюшки!

Что-то острое и ледяное вонзилось в плечо. Никодим скатился с крыльца, мутнеющим взором увидел стоящую в дверях Глашку с вилами наперевес.

Она лопотала:

– Услышала, как он закричал… Вилы взяла – вдруг там… А тут крыса здоровущая…

Никодим полз к черному ходу, помогать приходилось себе только одной лапой – другая безжизненно висела.

Ничего-ничего, только добраться до печки. Спрятаться. Уснуть. Дом поможет. Дом вылечит.

Заплакал ребенок. Радостно запричитала Глашка. Послышался другой голос, Ванькин. Все звуки превратились в мешанину. Впереди виднелся кудлатый от пакли проем. Виднелся, но никак не хотел приближаться. И путь до этой тускнеющей прорехи был самым долгим в жизни Никодима.

Премного благодарен вам, хозяева, за хлеб и за редьку. Раз вы не хотите музыку слушать, так, может быть, расскажу я историю о райской тренькалке, будь она неладна. Отчего-то вспомнилась ее музыка, крутится в голове: там-та-да-да-там, там-та-да-да-там.

Вот только имени своего называть не стану. Хотя прошло уже без малого десять лет, за те дела, думается, все еще можно попасть на дыбу или сразу на костер. Пускай моей вины ни в чем нет, но кто ж при таких обстоятельствах будет разбираться?

Так вот. Случилось это далеко от здешних мест, в моем родном городишке, который назывался Новым. Возникло это поселение не очень давно, и путного имени для него придумать не успели.

Народ в Новом городе жил серьезный. Все только тем и занимались, что валили лес и сплавляли его по реке, потому что на королевских верфях за одну хорошую сосну давали пять монет серебром, а это, понятно, деньги немалые. Никто у нас от дела не отлынивал и каждый хотел заработать. Даже меня, с детства страдавшего вялой болезнью, старались пристроить к общему промыслу. Один Жумс Паратикомбер ни черта не делал, а только сочинял свои балланды, но к такому положению и он пришел не сразу.

Поначалу Жумс был как все и трудился за плотовщика, однако к двадцати пяти годам ему вдруг взбрело в голову влюбиться в дочку артельного старшины – Селию Хемберменбер. То есть до этого он мимо Селии всю жизнь ходил – и ничего, а тут вдруг в один момент такая напасть, как будто кто его сглазил.

Артельный старшина, может, и рад был бы отдать дочку за Жумса, тем более что Селия особой красотой не сияла да еще и прихрамывала на левую ногу, как лошадь без подковы. Однако у Жумса от любви мозги съехали набекрень. Вместо того чтобы посвататься приличным порядком, он вдруг начал с утра до ночи сочинять всякие балланды, стихи то есть.