Черные сказки (сборник) - Парфенов М. С. - Страница 25

– Не злись на меня, пожалуйста! – бормотала Алина, усаживаясь ему на грудь. – Но ты ведь сам, помнишь? Ты сам обещал со мной поделиться! А она разрешила! Она сказала, можно! А мне жить год осталось! Год, понимаешь ты?!

Крашенные в серый перья выбились из-под красной банданы. Заострился нос, глаза утратили блеск. Алина склонилась над Владом. Неуверенно оттопырила средний и указательный пальцы, словно священник, благословляющий паству. Пальцы качнулись, завершая фигуру, и тут же сложились в следующую: большой и мизинец смотрят в стороны, остальные поджаты. И тут же повторила, уже быстрее.

«Ку-ку!» – прочел Влад.

«Ку-ку!»

«Ку-ку!..»

Никодим проснулся оттого, что кто-то, старательно отфыркиваясь и урча, пил молоко из его миски. Неужто соседский Васька снова пробрался в избу? Неча чужому коту делать в его, Никодима, доме.

Пришлось вылезти из-за печки, из теплого гнездышка, которое он свил у пристенка. Хозяйка, конечно, сюда не заглядывала, но береженого Чур бережет. Спрыгнул на пол меховыми лапками, по половицам идти было просто, он знал каждую из них – третья скрипит, шестая лежит кривенько, все хозяин Торчин ее не подгонит. А сам вона спит, храпака такого дает, что крышу сейчас сдует. Хозяйка вчерась третьим чадом разрешилась, вот папашка и накидался то ли от радости, то ли от горя. И так два рта есть просят, а с самим Торчином и хозяйкой четыре получается. Куда еще один-то? Тьфу! Никодим беззвучно сплюнул и тут же проверил, что ничего не попало на больную половицу. А то где это видано, чтоб домовой в собственном жилище грязюку наводил?!

Он прислушался: сердце дома тукало быстрее, чем обычно, – дом чувствовал чужого в своем нутре.

От миски, в которую Глашка, добрая душа, изредка плескала несколько глотков припасенного после скудной трапезы молока, несло сильнее, чем от хозяина поутру. В скисшей бурде плавали белые с желтыми прожилками сгустки. За спиной что-то протарабанило по деревянным половицам. Никодим обернулся: в подвешенной так, чтобы хозяйка могла баюкать, не вставая с кровати, колыбели забарахтались две ноги и исчезли под пологом.

Что такое? Не могут человечьи дети в первую же ночь по избе бегать и молоко портить! Никодим неслышно проскользнул к люльке, на миг задержался, залюбовался прикорнувшей на сундуке Глашкой, цепкими лапами взобрался по стене и навис над новорожденным.

В люльке лежал подменыш. Торчал нос-сучок, черные глубокие буркалы пялились на Никодима, беззубый рот – надруб на коре – по-рыбьи раззявился.

Вот те на! Полешка! Подменили! Где это видано, чтобы при живом домовом другая нечисть в избе хозяйничала?!

Полешка пошевелил ручками-обрубками и закричал. Только не так, как кричат младенцы, когда им холодно или голодно, а так, чтобы напугать Никодима, поднять на уши всю избу. Первой вскочила хозяйка. Затуманенными от сна глазами нащупала Никодима.

– Крыса! – истошно завопила она и с редчайшей ловкостью взметнулась на лавку.

Никодим ссыпался по стене. Вмиг вскочил старшой, Ивашка, дернул из-под лавки чурку. Бросился в одном исподнем на середину дома.

Громыхнуло ночное ведро и с лязгом покатилось. Воспользовавшись этим, Никодим прыгнул в угол, заволок Ивашке глаза так, что тот увидел лишь толстую паутину, растянувшуюся от одной стены до другой.

– Что там, Вань? – прошептала со своего сундука Глаша.

– Да ничего, грязюка… Етить ее! – отмахнулся Ивашка. – Завтра подметешь.

– Ага, – покорно кивнула сестра.

– А крыса?.. – протянула с лавки хозяйка, все еще сминая в кулаках подол.

– Убежала, скотина.

Хозяйка осторожно спустилась на пол, который заскрипел под массивным телом. Полешка орал и бесновался в колыбели.

– Ты мое дитятко, сейчас кушать дам! – запричитала ничего не подозревающая мать, доставая налитую молоком сиську. Она сунула руку под полог и осеклась на полуслове.

Еще один душераздирающий вопль заставил дом вздрогнуть. Так, что даже хозяин, которого не тронул крысиный переполох, теперь сел, косо оглядываясь.

Никодим воспользовался тем, что домашние бросились к колыбели, и прыгнул в подпол, откуда через черный ход выкатился во двор.

Снаружи его била мелкая дрожь. Изредка, конечно, во двор Никодим выходил, но сразу становилось не по себе, если покидал дом, который укрывал, кормил и давал силу. Домушка закутался поплотнее в зипун.

К баннику надо идти за советом. Вот кто ночью бдит сквозь слюдяное оконце и все чует. Кто мог несмышленыша умыкнуть? Да хоть кто! Может, хапун, следящий из темноты за людьми, или бабай, что в полночь гремит костями в мешке, или кикимора неприкаянная. На ребеночке-то креста нет – любая нечисть норовит к нему лапы протянуть.

Банник будет и постарше, и помудрее, глядишь, чего дельного скажет. Да только дать взамен неча, а ведь он попросит, даже не попросит: потребует.

Ветер набрасывался на верхушки деревьев так, что те со стоном клонились над домовым, норовили накрыть его колючими кронами, но в последний момент какая-то сила выпрямляла их, и только сухие листья долетали до земли. Зарычал старый пес Аркан, тут же подавился лаем, признав своих. Замолотил хвостом, положив морду на худые лапы.

Баня стояла в глубине двора. Низкий сруб с единственным окном и черной крышей косился под тяжестью лет, косился, да все никак не падал. Эх, хозяин безрукий сделался! Вся надежда на Ивашку, тот, глядишь, подрастет – станет по хозяйству помогать.

Тяжело поддалась осевшая, обитая клоками старой пакли дверь. Внутри пахло сыростью. Прямоугольник окна пропускал лунный свет, другого освещения не было.

Из угла послышался скрёб. По дереву застучали три пары ног. Никодим замер. Над ухом заклокотало, засопело, обнюхивая его.

Наконец сопение прекратилось.

– Братушка пожаловал… – прошипел тихий голос.

– Здрав будь, банник. – Слова упали в темноту.

– Нечасто братушка старого обдирника [1] навещает, нечасто в гости заходит. А обдирнику даже угостить нечем, на стол неча поставить. Хозяева до угощения жадные стали. Приходится старому кишки узлом связать да мух залетных вылавливать.

– Прав ты, банник, – кивнул Никодим. – От них и раньше-то негусто было, а теперь вообще про нас забыли. Только Глашка, та хоть молоко выставляет.

Они помолчали. Каждый подумал о своем.

– Так с чем ты пожаловал к обдирнику? – раздался вопрос уже из другого угла.

– Ты бы огонек какой затеплил. Не все к темноте, как ты, привычны, – сказал Никодим.

В ответ закряхтело, зашмыгало. Вспыхнула свеча. На стене заплясала тень банника, такая же уродливая и кривая, как ее хозяин. У него было шесть паучьих лап. Каждая оканчивалась мохнатой ладонью, которыми он тискал за срам слишком любопытных девиц, охочих до ворожбы. Интересно, Глашка ходила к нему на суженого гадать? Передернуло от мысли, что и ее касалась омерзительная рука.

Никодим взглянул на щуплое тело, которое уместилось между мосластыми суставами, вытянутую, всю состоящую из морщин морду, огромные закрученные улиткой уши.

Баннику не нужен был свет – у него не было глаз. Какой только нечисти не ходит по земле! Никодим порой забывал, что и сам-то из ее числа. Он степенно откашлялся, стряхнул с зипуна несуществующую пылинку и спросил:

– Ты же знаешь, что хозяйка разрешилась младенчиком.

– Как не знать-то? Тут и рожала, а помогала ей Анисья. Крику было… Уши впору паклей забить. Анисья говорит ей: «Дыши, как учила!» А та только орет, что твой упырь на болоте. А потом Торчин на Анисью орал во дворе. И чего шумел, спрашивается, ведь младенчик-то здоровым вышел. Как он нынче?

– Да вот по этому делу я к тебе и пришел. Полешкой его подменили!

Лицо банника сморщилось еще больше:

– Ах вот оно что… Вот чего она шастала

– Кто? Кто шастала, обдирник?