Стихотворения. Проза - Семёнов Леонид - Страница 30

Толя. Оставь, Таточка… Не надо, а то мы опять будем бояться. Теперь не надо плакать и бояться.

Тата. Зачем мне его целовать? Я не хочу его целовать. А они понесли меня — я кричала — и они давали мне нюхать что-то, такое противное. Я не хотела и звала маму, потому что я знала, что это не мама. Папа не даст маме умереть. Зачем они говорят такие глупости, что это мама? У мамы красивые волосы — а этот совсем без волос, я видела. Мне страшно, Толя, я не буду больше спать. Я не хочу, я больше не пойду туда. Ты не уходи, Толя, будь со мной.

Толя. Таточка, теперь не плачь, теперь больше не надо плакать! Его увезли. Я сам видел. Были и лошади в черном.

Тата. Зачем они говорят такие глупости, что это мама?

Толя. Они злые, они хотели нас напугать. Мне сказала мисс Эми. Они думали, что мы маленькие, глупенькие и поверим!

Тата. Им должно быть стыдно, большим пугать маленьких. Мы ведь все-таки еще очень маленькие, Толя, и нам страшно без папы и мамы, мы не можем быть одни. Где мама и папа? Толя, где?

Толя. Тата, подожди, ты теперь не бойся и слушай. Я тебе скажу. Это будет наша тайна.

Тата. Я слушаю, Толя, только я все-таки боюсь.

Толя. Ты не должна бояться. Теперь нельзя плакать. Мы должны молчать, а то все узнают.

Тата. Ну хорошо, Толечка, хорошо. Только ты говори скорей. Мне страшно.

Толя. Я тебе скажу, я знаю — я слышал, раз мама в столовой говорила дяде Поль. Тогда у тебя болело горло и ты лежала, а мама говорила с дядей Поль по-французски и плакала.

Тата. А мы все понимаем, когда мама говорит по-французски. Я, Толя, всё всегда понимаю.

Толя. И я все понимаю. Мама хотела уехать, но маме было жаль нас. А дядя Поль был сердитый, он все ходил и молчал. Я боялся дядю Поль.

Тата. Дядя Поль не любит, когда мама говорит про нас.

Толя. Он думает, что мы ему мешаем.

Тата. А он хочет, чтобы мы говорили про него маме. Он тогда нас любит.

Толя. Он тоже был там у мертвеца. Он смешной. Он сидел один в углу; он был только совсем другой. У него длинные ноги и был виден белый носок. Я хотел ему сказать, что так неприлично и что так будут смеяться, — только я боялся, там все чужие. А мне было его жаль. У него на носу были слезы.

Тата. Он плачет оттого, что уехала мама. Он ее никогда не увидит — всем скучно без мамы. А я не хочу, Толечка, жить тут, тут духи и мертвецы, потому и мама уехала — мама не любит духов и мертвецов.

Толя. Подожди, Таточка, я тебе скажу нашу тайну, ты все узнаешь, это большой секрет, ты наклонись — я тебе скажу на ухо.

Тата (наклоняясь). Ну?

Толя (шепчет ей на ухо). Мы вырастем, Тата, большие, и тогда непременно найдем маму и папу, и тогда будем жить во дворце на острове, и тогда уж папа и мама никуда не уедут.

Тата. Ах, Толя, я уж думала. Я хочу большой, большой дворец и большой зал, чтобы у нас были всегда гости и танцы. Я буду, как мама, и буду всегда носить белое платье и белые перчатки, а маме подарю золотое. — Ах, Толя, помнишь…

Толя. У меня будут усы — и у нас будет своя лодка.

Тата. Вот, Толя, ты слушай, ты помнишь? Раз мама надела белое платье. Тогда она ехала на бал, и тогда все уж, все говорили, что такой красивой, как мама, нет — это было в городе.

Толя. Тогда папа надел фрак.

Тата. У нас мама очень красивая, я всегда рада, когда про нее так говорят чужие — все так говорят.

Толя. Я тоже помню, мама вошла тогда к папе, а мы были уж в кровати, раздетые, и мы думали, что это не мама, а королева.

Тата. И няня Фекла сказала, что это не мама, а настоящая королева. Вот будет хорошо, Толя, когда мы все будем там жить — мы и мисс Эми позволим.

Толя. Мы скажем папе, что она чужая, но она добрая, она не хочет, чтобы над нами смеялись.

Тата. А про дядю Поль мы скажем папе, что он тоже любит маму, как и папа. Он тоже добрый. Тогда все будут добрые. Ах, Толечка, это нужно скорее. Я хочу.

Толя. Только ты, Тата, это никому не говори, это наша тайна. Ты помнишь, как папа говорил про тайну. Я теперь все понял.

Тата. А у меня, Толя, тоже есть секрет — я тебе скажу, я давно хотела тебе сказать, я только все боялась. Я не знала, что ты такой (шепчет ему на ухо). Ты, Толя, умный и я тебя люблю. Я хочу тебя поцеловать.

Толя. И я тебя люблю, Таточка, мы теперь никогда не будем ссориться. Правда, Тата?

Тата. Да, Толя, мы скоро вырастем и тогда женимся.

Толя. И будем, как папа и мама.

Тата. У нас папа и мама хорошие. Никто ничего не смеет про них говорить.

Занавес

ВЕЛИКИЙ УТЕШИТЕЛЬ

Есть только одна трагедия — мировая. Мы не знаем ни ее начала, ни ее конца, но мы все — ее невольные участники и жертвы.

С полным правом мы можем сказать про нее, что она в нас и мы в ней.

Ведь все мы — от Эдипа и до последнего современного человека — страдаем и страдали, а раз есть страдание, то, значит, есть какой-то конфликт, и должно быть его разрешение.

Дело, конечно, не в словах. Назовем ли мы этот конфликт борьбой добра и зла, или двух начал — материи и духа, или еще как-нибудь иначе, дело от этого не изменится. Есть борьба, есть страдание, а, следовательно, должно быть и будет когда-нибудь искупление. Его мы ждем.

Его мы ищем в религии, когда приступаем к ее искупительным жертвам и таинствам, о нем гадаем в науке и в искусстве, когда созидаем и созерцаем полные ужаса и смерти наши человеческие трагедии.

Да. Трагедия есть.

Сухо, но зато, может быть, ясно говорит о ней философия. Она говорит о коренном непримиримом противоречии нашего бытия и сознания и определяет его так: человек сознает себя свободным и в то же время — всецело во власти внешней необходимости. Назовите последнюю Роком или эллинским словом Мойра^[153] — и вы получите основную идею древней трагедии, т. е. все той же всемирной трагедии, но так, как она открывалась сознанию греков.

В величавых, почти до схематичности простых образах и символах выражена она Софоклом в его Эдипе.

Эдип в Колоне^[154]. Он, кровосмеситель и убийца собственного отца, невольный преступник, уже беспощадным самосудом вырвал себе глаза и

претерпел такие муки в жизни,

Каких никто из смертных не терпел.

Нищий после царской пышности, всеми гонимый и презираемый дряхлый старик, он пришел наконец к священному месту, заповедной роще дев Эвменид^[155], где должен совершиться последний приговор судьбы, исход его трагедии, и тут — сам не смеющий подать руки своему другу Тезею^[156], чтобы “не осквернить чистого своим прикосновением” — перед хором, полным ужаса и омерзения к его преступлению и перед лицом грозных дев Эвменид, на пороге Аида^[157], он вдруг встает перед нами, как светлый бог в гордых вызывающих словах:

Убил — отрекаться не буду: но разве я знал,

Что творю? Я перед богом невинен!

и далее:

Сам я чист.

За что же ты порочишь

Невинного, коль боги предрекли

В те дни, как я еще и не рождался,

Что сын убьет отца.

Вот она — вечная антитеза: свободен и несвободен, невинен и виновен, два мира, две правды, а посреди них — бездна отчаяния, ужаса и омерзения — и все в потрясающих, до наивности ясных, чтобы и дети слышали, образах!

Скажут про древнюю повесть о царе Эдипе: она — сказка, миф, в завязке ее лежит невероятный случай.

Но что же тогда не сказка и не миф? Жизнь?