Искушение ночи - Джойс Лидия - Страница 31

• Предыдущая
• 31/48
• Следующая

– Вы намерены выполнять условия сделки?

Его лицо было совсем близко, и она ощущала сдержанную ярость в его мертвой хватке.

Но это прикосновение, каким бы грубым оно ни было, лишило ее самообладания. Единственное, чего ей хотелось в этот миг, – взять на себя его боль и бремя так же, как он взял на себя ее тяготы. Но она подавила в себе эти безумные порывы, по телу ее пробегало нарастающее предвкушение, и в области солнечного сплетения нарастал жар.

– А вы?

Чертыхнувшись, он стал теснить ее назад, пока она не оказалась прижатой к стене. Сильные чувства играли на его лице – ярость, разочарованность и что-то почти похожее на горе, которое искажало его взгляд и придавало грубость голосу.

– Вы не знаете, во что ввязались, – процедил он сквозь зубы.

– Я знаю это лучше, чем вам кажется.

– Это ваш последний шанс.

– Я уже сделала выбор. – Даже охваченная гневом, она хотела его, вожделение заглушило голос разума. Виктория не нашла в себе сил противостоять ему. Рейберн выпустил на волю свою набухшую плоть и задрал ей юбки. Она схватила их, хотя ей страшно хотелось схватить его, а не юбки. Он с силой напирал на нее и пригвоздил ее к стене всей тяжестью своего тела, грудь у него была почти такой же твердой, как стена позади нее. Ее руки оказались зажаты между их телами, но все равно ей удалось схватиться за его лацканы, притягивая его к себе еще теснее. А он проскользнул в разрез ее панталон, нашел дорогу, проник внутрь. Она подавила стон. Рейберн двигался все быстрее и быстрее, Виктория задыхалась.

Она хотела прижаться к нему теснее, но мешал корсет. Его губы впились в ее губы, и она запрокинула голову, отвечая на его поцелуй.

– Черт побери, Виктория, почему вы не сопротивляетесь? – спросил он задыхаясь, оторвав от нее губы, но оставаясь у нее внутри.

– Зачем, если я сама этого хочу?

– Проклятие! – Он оторвался от нее и подхватил на руки. – Вы упрямая, своевольная, разочаровывающая женщина, и когда я хочу, чтобы вы сопротивлялись, вы сдаетесь.

Его гнев не пугал Викторию. Ее тело гудело от сочувствия к нему, вожделение и предвкушение завязывались в ней все туже.

– Вы можете причинить мне боль своим молчанием, но не этим. В этом я вам доверяю.

Он опустил ее на кровать и лег на нее.

– Ваша цель – сокрушить меня, и при этом вы мне доверяете? Что это за безумие? Виктория не ответила, потому что в этот момент он снова вошел в нее. Виктория понимала, что Рейберн хочет заставить ее ощутить себя шлюхой, ведь она сама ему сказала, что шлюха, но в глубине души так не думала. Виктория ощущала боль, которую он скрывал за яростью, беззащитность, заставлявшую его унижать ее.

С губ ее сорвался стон. Рейберн посмотрел на нее и выдохнул ругательство.

Затем губами нашел ее губы, горячие, нежные. Он гладил ее волосы, лицо, в нетерпении отрывал пуговицы на ее лифе. Виктория задыхалась от этого натиска, куда более мощного, чем предыдущий. По телу побежали мурашки, а он увлекал ее за собой, все быстрее и быстрее.

Она крепко обхватила его бедрами, когда волна разбилась, содрогаясь, в ее недрах. Запрокинув голову, задыхаясь в тесноте корсета, она увидела над собой лицо Рейберна, услышала их смешанное дыхание, гул крови в ушах. Рейберн заполнил ее всю.

Новая жаркая волна наслаждения вознесла ее еще выше, она поощряла Рейберна каждым движением, призывая присоединиться к ней.

И он присоединился.

Виктория проснулась от прикосновения к ее щеке и внезапного ощущения пустоты рядом с собой. Она поборола уносивший ее поток сна и, открыв глаза, увидела, что Рейберн стоит у секретера, свет лампы бросал золотистые блики на его широкую спину и плотные узкие ягодицы. Он натянул исподнее, надел носки, нижнюю рубашку, налил в чашечку для бритья горячей воды из кувшина и взбил мыльную пену.

Виктория лежала тихо, притворившись, будто спит, и, чуть-чуть приоткрыв глаза, наблюдала за ним. Он занимался своим туалетом с озабоченной бессознательностью человека, который совершает давно привычные движения. Каждое движение было экономно, быстро и плавно, а плавности в нем Виктория до сих пор не замечала. Как правило, ему была присуща сдержанная резкость. Он был менее настороженным, чем обычно, но это не вызвало в ней чувства понимания или близости.

Она чувствовала себя так, словно их разделял целый мир. Словно она смотрела на него с луны через подзорную трубу. С тех пор как началась их неделя, она разделяла его разговоры, его дни, его тело, но ту его часть, которая стояла сейчас перед зеркалом, проводя длинной бритвой по щекам и подбородку, ей не полагалось разделять. Она оставалась замкнутой, отдельной, и Виктория чувствовала, что эта часть гораздо ближе к его сердцу, чем остальные части тела.

Увы, Виктория слишком мало могла предложить ему взамен. Рейберн обладал ужасной способностью, выгнав ее из ее норы, умасливать, пока привычка, выработанная за пятнадцать лет, не исчезала. Он видел гораздо больше ее истинного и скрытого «я», чем кто-либо, даже она сама. И чем глубже он проникал через преграды, воздвигнутые между ней и миром, тем труднее было держать его на расстоянии. Прошлой ночью, когда они очнулись от первой дремоты и продолжили любовные игры, он словно был везде, не только как мужчина, но и как личность, и ей не удавалось вернуть их любовную игру в четко ограниченное пространство.

Рейберн, видимо, увидел в зеркале, что она за ним наблюдает, потому что изменил осанку, став более сдержанным и замкнутым. Он положил бритву и смыл с лица остатки пены, а потом заговорил, вытираясь полотенцем:

– Вам ни к чему вставать так рано.

Виктория сухо улыбнулась, пытаясь избавиться от томительного ощущения тревоги.

– С добрым утром, ваша светлость. Который час?

– Девять или немного больше. Виктория покачала головой.

– А вы никогда не спите? Или это еще одна из ваших причуд?

Рейберн напрягся, но ответил довольно весело, натягивая брюки:

– У меня столько причуд, что вам и во сне не снилось. Кстати, вам полагается еще спать. – Раз, два – и сапоги уже надеты. – Я пришлю Энни позже с завтраком.

Он пошел к двери, неся в руках подтяжки, но остановился, положив руку на дверную ручку, и оглянулся.

– Хорошо было проснуться рядом с вами, – произнес он неожиданно мягко, но не успела Виктория ответить, как дверь за ним захлопнулась.

Байрон отложил гантели и взял две более легкие индийские булавы с вешалки на стене своего гимнастического зала. Он уже взмок от пота и добился приятного жжения в мускулах. Напряг ноги и принялся вращать булавы медленными легкими движениями, наслаждаясь изгибом и потягиванием при каждом повороте и тем, как тяжесть оттягивает руки.

Он любил этот час, который проводил среди гирь и прочих снарядов каждый день, ощущение власти, когда доводил себя до предела. Или по крайней мере иллюзию власти. Здесь он наконец мог забыть скрытую слабость своего тела, забыть о том, что один-единственный солнечный день для него опаснее, чем падение из окна или удар лошадиного копыта. Здесь по крайней мере у него была власть над своим телом. Он мог формировать из него машину гибких мускулов, костей и жил, смотреть, как оно меняет очертания по его воле.

Если бы только его воля могла вылечить ту болезнь крови, которая превратила его в калеку.

Виктория непременно снова спросит об этом. Он знал, что она спросит, и знал, что не сможет не ответить ей. Какой-то уголок его души лелеял мечту о том, что она примет его немощь без жалости, без ужаса, без презрения, но с сочувственной открытостью и пониманием. Хотя осознавал, что эта мечта несбыточна. Он знал человеческую натуру. Молодое лицо Уилла, искаженное ужасом, невольно вставало в его воображении. Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Не стоило быть таким резким с мальчиком. Байрон и сам чувствовал отвращение к своей болезни, как же можно ожидать сочувствия от других?

• Предыдущая
• 31/48
• Следующая