Шекспир мне друг, но истина дороже. Чудны дела твои, Господи! - Устинова Татьяна - Страница 25

– Пойдем поговорим? – предложил Георгий, подумав. – Водки выпьем!

– Да я за рулем.

– А руль твой мы на участок загоним. Вон сейчас вороти-ну откачу, и заезжай! Сегодня водки выпьем, а завтра руль заберешь! Чего тут, все рядом, и театр, и гостиница твоя!

…И почему-то Озеров согласился! Не то чтоб его тянуло выпить, и именно водки, и непременно с полузнакомым человеком, и обязательно с неудобствами – бросать машину на чужом дворе, с утра забирать ее, а сегодня еще как-то до гостиницы добираться, хоть она и рядом, но добираться как-то все равно придется! Но ему хотелось… разговоров: чужих секретов, странных тайн, неожиданных признаний. Незаметно для себя он как будто втянулся в пьесу о любви и смерти, втянулся до такой степени, что каким-то образом перемахнул барьер, и теперь сам играет на сцене среди актеров, и ему верится, что все происходящее – правда, что здесь, на сцене, и есть настоящая жизнь, а за бархатным ограждением – лишь зрительный зал, и от него, Озерова, зависит, поймут те, кто в зале, в чем смысл жизни, или нет!..

В доме было тепло и пахло печкой и как будто овчиной. Впрочем, овчина вскоре разъяснилась: на дощатом полу в комнате лежали истоптанные шкуры.

– Это у меня заместо ковров, – пояснил Георгий, хотя Озеров ни о чем не спрашивал. – Вон я по телевизору недавно передачу про ремонт смотрел, так там говорили, что ковры только мусульмане обожают, тогда выходит, мы все тут мусульмане!.. Дует сильно, а дома-то старые, кругом щели! Так у нас у всех ковры, только у меня, видишь, шкуры. Мне Серега-фермер по дешевке подгоняет. Удобно и, главное, тепло не выдувает. Ты садись, а я ужин соберу. Судак заливной есть, ты как? Любитель?

Озеров сказал, что любитель.

– Вот и хорошо. На закуску он первое дело.

В комнате с овечьими шкурами находились еще ковровый продавленный диван, книжный шкаф с волнистыми зелеными стеклами, овальный стол с откинутой до половины скатертью. На скатерти стояли стакан и какие-то пузырьки, а на другой половине навалены всякие нужные вещи – паяльник, пассатижи, жестянка с канифолью, мотки медной проволоки, кусачки и мелкие гвоздики в коробке из-под печенья.

– А куда мне всю эту музыку девать? – удивился Георгий, хотя Озеров ни о чем его не спрашивал. – Тут хоть свет хороший, прям под лампой! В гараже холодно, я по зимнему времени всегда здесь работаю. Хочу летом верстак организовать в доме. Места ему никак не придумаю. Ну-ка прими, прими отсюда склянки-то!..

Максим собрал со скатерти пузырьки.

– Это я Ляльке прошлой ночью коктейль сооружал, видишь, капли успокоительные. Она тут у меня прямо на кухне и заснула. Я ее, правда, ухандокал – заставил дрова таскать, а потом еще снег чистить. А чего делать-то?.. Она сидит как истукан, лица нет на ней, одно сплошное… – он поискал слова, – горе горькое вместо лица!.. А все из-за артиста этого, чтоб ему сгореть, мать его так и эдак!..

– Я так понимаю, у них любовь была, а он от нее ушел.

– Да какая там любовь!.. Придурь была, а не любовь. Она с него пылинки сдувала, в глаза глядела, дыхнуть при нем не смела, а он только на диване лежал, а летом в качалке сидел. К роли, стало быть, готовился. Вот ты режиссер, да?

Озеров подтвердил, что он режиссер.

– Тогда скажи мне, разве так к роли готовятся? В качалке да на диване?

Озеров сказал, что готовятся по-разному.

– Ну, не знаю. Только никогда в жизни не поверю, что Евгений Леонов или там Михаил Ульянов напропалую в качалке лежали, а потом – ррраз!.. Что ни роль, то шедевр! Что ни фильм, то весь народ смотрит!

– Он что, как-то неожиданно от нее ушел?

– Слушай, режиссер, разве кто из них ожидает, когда их бросят?! Даже на театре такого не бывает! Они ж все надеются, что эти, твою мать, герои наконец-то их оценят и будут любить до самой могилы!.. Они дальше собственного носа не видят ничего! И Лялька ничего не видела! А этот пожил у нее годок с лишком, отдохнул от всего – она за ним убирала, стирала, подавала, наряжала его, как елку новогоднюю! Сама в каких-то тряпках ходит, а он у нее нарядный, с иголочки – все ведь на свои деньги покупала! Ну, пожил он, надоело ему это дело, он и пошел – лучшей доли искать! А она… не в себе. Уж третий день не в себе. Я же вижу. Я ее всю жизнь знаю и… вижу. Давай по первой так, без тоста.

И они синхронно опрокинули водку. В граненых стаканах ее было налито прилично, по трети, не меньше. Максим проглотил с некоторым усилием – давно водки не пил, – и заел маринованным груздем. Плотные белые грузди лежали в миске пластами.

– Бочковые, – объяснил Георгий, хотя Озеров ни о чем его не спрашивал. – У нас вокруг леса такие, что, если места знать, не бочку, а цистерну можно набрать. Вон я Ляльку летом возил, она в восторге была! Ну я, правда, за ягодой возил, за земляникой. Она на одной полянке разом полкорзинки набрала. – Лицо у него посветлело, сделалось добрым, приветливым, вспоминающим. – Мы машину-то на проселке оставили, поле перешли, только вошли в рощицу, а тут полянка эта! Березы вокруг, ромашки, просторно, бело все. И ни слепней тебе, ни комарья – божье место, правда. Утро было, не жарко еще, не маятно. Она как увидала ягоду-то, Егор, кричит, тут ступить от земляники некуда! Легла на живот и так собирала. Мы всего часа два с половиной походили, а полные корзинки набрали и на двоих бидончик маленький.

Озеров цеплял с тарелки заливного судака, жевал и слушал про бидончик. От водки ему стало тепло и уютно.

– А когда к машине вернулись, одеяло расстелили, припасы достали, и обед у нас был. Прямо под березами! Лялька чаю сделала целый термос и плюшек сладких напекла. А я картошки наварил, ну, огурчиков собрал, хлебца свежего тоже. Так мы еще два часа на этом одеяле просидели! Она потом на часы глянула – батюшки, время-то!..

…А у вас какая любовь, вспомнилось Максиму. Настоящая?.. Правильная?..

По всему видно, сосед Георгий Алексеевич сейчас тоже рассказывает историю про любовь, только вовсе про другую, про свою. И какая из двух наиболее правильная и настоящая?

– По мне, так свечку в церкви поставить надо, что он ушел-то. А она едва на ногах держится, так переживает. Слушай, ты сиди, я схожу за ней. Она упираться станет, конечно, но я все равно уговорю…

– Подожди, Егор, – сказал Озеров. – Мы вместе сходим и уговорим. Она при мне стесняется переживать, я человек посторонний!.. Ты мне скажи, у нее в театре есть враги? Кто-нибудь ее ненавидит или, может, презирает? Никому она дорогу не переходила – так, чтоб всерьез?

– Лялька дорогу? – поразился Георгий. – Да я ее с малолетства знаю, добрая она, как… как… щенок домашний! Добрая, честная, деликатная, а стойкая какая! Родители когда у нее болели, она что ни день, то в больнице, что ни ночь, то передачи какие-то готовит, еду специальную! И ни разу не пожаловалась, только все говорила – ничего, ничего, лишь бы живы! Я помогал, как мог, только чего я могу-то? Ну, отвезти-привезти, на рынок там, в магазин. Откуда у нее враги?

Она столько книжек перечитала умных, а в книжках пишут, как надо жить, – никому не мешать, всем помогать, всех любить, на своем месте стараться. Я так понимаю.

– Бывает, и так пишут, – сказал Максим, – а бывает, и по-другому. То есть врагов у нее нет?

– Да откуда они возьмутся-то?! Она что, кровавый карлик Чон-Дух Ван из Южной Кореи?! – Озеров усмехнулся. – Я тебе говорю – золотой она человек, редкий. Мало таких. И красивая!.. Если б ей приодеться посовременнее да меньше за всякими подонками ухаживать…

– Ей в кабинет подкинули улику. Да такую, против которой все твои славословия – чушь и ерунда.

– Какую такую улику? – перепугался сосед.

Озеров рассказал про связку ключей покойного Верховенцева, среди которых был ключ от сейфа, а из этого сейфа украли ни много ни мало полмиллиона рублей. Сосед слушал очень внимательно, даже жевать перестал.

– А она дверь при мне запирала и наутро при мне отпирала!..

– Так может, запасными кто открыл?