Рождество в Петропавловской крепости (СИ) - "Цветы весеннего сада" - Страница 4

- Мамочка! - закричали у нее за спиной.

Аня обернулась и…. сон закончился.

Она проснулась с полным ощущением реальности происходящего и предчувствием великого щемящего сердце счастья. Такого, что слезы выступили на глазах.

И она, и Яков в этом сне давно позабыли свои беды, горе и отчаяние. Они были счастливы!

Яков Платонович, молодой, счастливый и красивый так радовался предстоящему Рождеству. Они целовались.

Но когда же это все произойдет? Это было сродни чуду, но Аня была уверена, что она видела свое реальное будущее.

Яков жив, с ним все будет хорошо, а это значит, что и она должна быть сильной! Хватит пугать родителей и лить слезы в подушку.

Аня словно очнулась. Она осторожно встала с кровати, надела домашние туфли и села у зеркала. Впервые за прошедшую неделю девушка взглянула на себя. Из отражения на нее смотрели тревожные глаза незнакомой барышни. Аня стала другой. Повзрослевшей, сильной, смиренной и спокойной.

После этого сна появилась уверенность, что сколько бы времени не продлилась разлука, они с Яковом все преодолеют.

Мария Тимофеевна очень обрадовалась появлению дочери в гостиной и ее доброй, чуть смущенной улыбке.

- Аннушка, ну наконец-то, девочка моя! Садись скорее, будем пить чай!

Аня подошла к столу и взяла чашку.

- Виктор! Аня встала! - радовалась мама.

Адвокат Миронов вошел в гостиную. Он ласково улыбнулся жене и дочери, но на душе у него словно кошки скребли.

С утра один из доверителей, местный купец, принес ему столичных газет. Он нашел новости в них заслуживающими внимания адвоката. Желтое издание называло известного сыщика петербургской полиции немчурой, предателем и шпионом. Журналисты, со всей очевидностью, исполняли чью-то злую волю и отрабатывали заказ, уничтожая репутацию Штольмана на корню. Из злобного текста, полного желчи, Миронов понял главное: по политическому обвинению надворный советник заключен под стражу. Дело очень серьезное.

Виктор Иванович обязательно расскажет об этом дочери, но сегодня едва ли. Анна только встала, а известие было весьма неприятным. Как бы опять не слегла от шока!

***

Унтер-офицер, сопровождавший Штольмана до камеры, вручил ему потрёпанную тетрадь.

- Господин Штольман, это каталог книг тюремной библиотеки. Вам дозволено получать на выбор по две книги в неделю. Перед выходными я буду приносить каталог. Через час постучите в дверь трижды, заслонка откроется, и вы назовете номера нужных книг. Если в каталоге или книге будет хоть одна пометка - пятном, ногтем, карандашом, то книгу изымут из библиотеки и уничтожат. Будьте аккуратны. В противном случае, вы лишитесь права пользования библиотекой.

- Хорошо, я понял! - спокойно ответил Штольман.

- Если захотите пить, стучите один раз, если умыться, то дважды, если нужно в туалет, стучите четырежды.

Вот так, господин надворный советник, теперь вы себе не принадлежите совсем! - подумал Штольман.

- Учтите, ни ключник, ни надзиратель с вами разговаривать не в праве. Я говорю только сегодня, чтобы ознакомить вас с тюремным распорядком.

Когда Штольман получил все разъяснения относительно своего быта, дверь камеры захлопнулась и настала мертвая тишина.

- Ну вот, я и один! - сказал Яков и обернулся к двери.

В прорезь сквозь толстое стекло за ним неотрывно смотрели два глаза.

- Да нет, кажется, не один, - вздохнул Штольман.

С этого дня Яков мужественно приучал себя терпеть это жуткое ощущение невозможности скрыться от чужих глаз.

Единственными звуками, соединяющими его с внешним миром, был все тот же хорал: “Я молюсь силе любви”. Когда короткий напев обрывался, наступала мертвая тишина.

Яков, не спавший несколько дней, бросился на кровать. Его покинули все мысли и чувства, они остановили свою безумную гонку, и теперь он погрузился в спасительный мертвый сон.

- Яков! - звала его во снах Анна. - Яков…

Барышня из его снов не плакала. Она печально улыбалась и ласково смотрела на него.

Следующие пару дней Яков просто спал. Будил его неизменный стук открываемой заслонки.

Еду приносили по часам, четыре раза в день. Спустя несколько суток Яков, наконец, почувствовал, что сила воли и трезвость ума начали возвращаться к нему.

Он проснулся со здоровым ощущением пустоты в желудке. Проснулся от голода. Хотелось есть. Заслонка хлопнула, напоминая о том, что принесли ужин. Штольман взял поднос с едой и начал разглядывать свой нехитрый паек.

На подносе он увидел оловянную миску с маленькой деревянной ложкой, деревянную кружку с молоком и здоровый кусок хлеба.

В миске была запеканка из белой рыбы с грибами.

Яков подозрительно принюхался и все осмотрел, не найдя в приготовленной пище недостатков. Посуда была чистой, новой. Приготовлено все довольно вкусно. Молока в кружке оказалось этак с пол-литра.

Штольман чувствовал себя диким волком, который в минуту слабости поменял гордость и свободу на еду. Но что было делать? Голодать глупо.

Иногда Яков, меряя шагами камеру то вдоль, то поперек, а то и вовсе по кругу и, постоянно ощущая на себе противный неотрывный взгляд из-за стекла, размышлял о побеге. Это были лишь те естественные мысли, которые, наверное, свойственны каждому арестанту.

Сам Штольман не стал бы бежать даже при открытых дверях. Для него, как человека чести, существовал только один благополучный исход - полное оправдание. Его угнетал позор, а вовсе не смерть.

Яков от скуки много занимался чисто теоретическими рассуждениями, восхищаясь рациональностью устройства камеры. На его педантичный взгляд более практичной системы просто придумать было нельзя.

Арестантам было предоставлено все необходимое для поддержания здоровья, учитывались привычки касательно опрятности, питания и даже курения, обращались с заключенными вежливо. Яков ни разу не услышал ни оскорбительного слова, ни неуважительного жеста.

Но не это было главным. Он чувствовал, что в преддверии вечности. Чистилище. Мир для него словно более не существовал, а он умер для мира. Яков чувствовал себя довольно беспомощным, хоть и гнал от себя это отвратительное чувство.

В сухом остатке было ясно, что он отдан во власть чужой силы. Мужчина, привыкший сам заботится о себе, быть самому себе хозяином, теперь даже собственной жизнью и смертью не располагал. Покончить самоубийством здесь было невозможно. Все было хитроумно продумано до тонкостей. В камере не было ни дверных ручек, ни гвоздей, ни даже спинки кровати, чтобы привязать веревку и повеситься.

У него нет нормальной простыни, нет вообще ничего, чтобы эту веревку изготовить. Стены прямо от пола специально наклонённые, биться о них головой не имеет смысла. Острые углы отсутствуют. Кровать низка до такой степени, что и стоя на коленях, голову о нее разбить невозможно. Металл в руки не дают, посуда деревянная, вилок узникам не полагается.

В конечном счете, всевидящее и недремлющее око за стеклом так или иначе пресечёт любую попытку самоубийства.

Свет горел практически всегда, днем ярче, ночью чуть приглушеннее, так что надзиратели все время видели Якова. Поначалу неотрывный взгляд, от которого не спрячешься, казался невыносимой пыткой, но потом Штольман привык.

****

- Анна, нам нужно поговорить! - улучив момент, обратился к дочери Виктор Иванович. Прошло уже несколько дней. Анна немного успокоилась и по-прежнему коротала время в своей комнате, не стремясь выйти из дома.

Аня подняла на батюшку глаза, и тот положил перед ней газету. Судя по громким заголовкам, это было издание столичной прессы.