Собачья смерть - Акунин Борис - Страница 12

– Для вас – где пожелаете, – галантно поклонился хозяин квартиры, но показал в дальний конец коридора.

– Ясно, – кивнула она, не улыбнувшись так себе шутке.

Марат тихо спросил, глядя вслед:

– Кто это?

– Штучка, да? – усмехнулся Гривас. – Эх, будь я побезнравственней… Но увы. Во-первых, женат. Во-вторых, труслив. В-третьих, благороден. Девица вверена моему попечению почтенным родителем. Слышал про Юлия Штерна, академика?

– Это какой-то физик?

– Не какой-то, а ого-го какой. Если не отец, то дядя водородной бомбы. Дважды герой соцтруда. Мы с ним на Петровке в теннис играем. Потрясающе интересный чел. Ум, как золинген. Попросил приветить дочурку. Нервничает, что она корешует с неправильной компанией. Познакомьте, говорит, ее с каким-нибудь писателем или на худой конец поэтом. Ну, я и позвал мадемуазель на «воскресник». Диковатая немножко, но феромонами так и пышет.

– Я – писатель, – сказал Марат. – Познакомь ее со мной.

– Ничто человеческое ему, оказывается, не чуждо, – заржал Гривас. – Пойдем, примем ее прямо на выходе из сортира. Дама будет смущена, это обеспечит тебе стратегическое преимущество, поверь ловеласу в отставке.

– Это неудобно, давай лучше здесь подождем, – запротестовал Марат, но был обхвачен за плечо и протащен по коридору прямо к двери с золотыми буквами WC – Гривас хвастал, что стырил табличку в музее Ватикана, на память.

Когда раздался звук спущенной воды, Марат задергался, но лапы у Гриваса были железные, он имел разряд по самбо.

Открылась дверь. Дочь академика вытирала свои удивительные руки об штаны. Немного удивилась, но смущения не выказала.

– Агаша, хочу вас познакомить с не очень молодым, но очень талантливым прозаиком Маратом Р., – весело объявил Гривас. – Фамилию полностью не называю из ревности – она и так у всех на слуху. Вы, конечно, читали повесть «Воскресная поездка»?

– «Агашей» меня зовет только отец, – спокойно ответила девушка. – Вы, Григорий Павлович, пожалуйста, зовите меня «Агата». Повесть я читала. У вас туалетная бумага кончилась. Давайте я принесу. Где вы ее держите?

– Ай-я-яй, – укорил ее Гривас. – Такая романтическая внешность, имя – как у героини Грина: Агата Штерн, почти Фрэзи Грант, и такая приземленность. Бумагой займусь я, а вы идите, беседуйте о литературе.

Тайком подмигнул – и бесшумно, на цыпочках удалился.

– Ну и как вам? – спросил Марат. – Я имею в виду повесть?

Он догадался, что не понравилась – иначе Агата не сменила бы тему, но почему-то, должно быть, из вечного мазохизма, захотелось, чтобы она сказала неприятное прямо в глаза. По девушке было видно, что на вежливую ложь рассчитывать не приходится.

Так и получилось.

Пожала плечом:

– Еврейская грамота.

– То есть?

– Ну, как еврейский текст. Одни согласные, без огласовок. Нужно угадывать тайный смысл.

Сравнение было меткое. Марат оценил.

– И в чем же, по-вашему, тайный смысл?

– Ясно в чем. СТЛНЗМНХЙ.

Он не сразу сообразил, а когда дошло – покраснел. Матерные слова не выносил с интерната – потому что все вокруг только ими и разговаривали, а особенно не любил, когда матерятся женщины.

– Почему у вас вместо имен героев буквы? «Н.», «Б.С.», «Р.В.». Алфавит какой-то. Ясно же, что речь идет о реальных людях, и вы не хотите, чтобы их забыли. К чему тогда конспирация? Как их звали по-настоящему?

Агата задавала вопросы безо всякого вызова. Просто спрашивала.

– Зачем вам? – поморщился Марат. Ему сделалось досадно и тоскливо. – Вам ведь это неинтересно.

Он хотел повернуться и уйти. Гудбай, племя молодое, незнакомое. Мы друг другу не нужны, и это к лучшему.

Но Агату его слова, кажется, удивили.

– Было бы неинтересно – не стала бы спрашивать. И читать до конца не стала бы. А я дочитала. И мне понравилось. Недомолвки только раздражали. Нет, правда, кто были все эти люди?

Зеленые глаза смотрели требовательно, брови на белом и гладком (в прошлом веке написали бы «алебастровом») лбу слегка приподнялись.

– Если вам действительно интересно, давайте я свожу вас на Донское, к моим героям, – неожиданно для самого себя сказал Марат – и перепугался. Быстро прибавил: – Только я всю неделю буду занят. Смогу в следующее воскресенье. И вы обязательно позвоните накануне – мало ли что. Сейчас дам телефон. Вырву страничку из блокнота. – Кривовато улыбнулся. – У писателей, знаете, всегда при себе блокнот на случай гениального озарения…

Решил, что запишет номер с ошибкой – вдруг остро почувствовал, что такая экскурсия до добра не доведет. Не нужно ему больше видеться с этой Агатой Штерн.

Но она сказала:

– Не надо. Я возьму у Григория Павловича.

И Марат успокоился. Не возьмет и не позвонит.

Я. Х. Петерс (1886–1938)

Жизнь представлялась ему зеленым футбольным полем, никогда не кончающееся «сейчас» было круглым и упругим, как кожаный мяч, и надо было звонко бить по мячу ногой, подкидывать его в золотистый воздух, бежать вслед за вертящимся кругляшом и в прыжке заколачивать бутсой, коленом, лбом, а хоть бы, если никто не видит, и рукой в вожделенные ворота, и чтоб трибуны вопили от восторга, и заливался свисток, и хмельно кружилась голова: «Гол! Гол! Гол!».

Яков мог быть только форвардом, только атакующим, только первым. Но став еще и капитаном команды, после того как Феликса отправили на штрафную скамью, каждым атомом своей души – химеры, выдуманной попами и мистиками, каждой клеткой плотно сбитого тела, которое уж точно химерой не являлось, он впервые ощутил, что его внутренний газ наконец заполнил всё предназначенное ему пространство. Наполнившись пузыристой легкостью, Яков и сам взлетел над стадионом, над головами других игроков и чувствовал, что может выиграть матч с разгромным счетом, всухую.

Не меньше, чем футбол, руководитель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии любил Шекспира, старался формулировать свои мысли чеканным бардовым слогом, презирающим мелкое, а секретных сотрудников нарекал именами шекспировских персонажей, о чем впрочем никто не догадывался. Два веселых латыша, Спрогис с Буйкисом, в разворачивающейся пьесе были Розенкранцем и Гильденстерном, а в команде – хавбеками.

– Товарищ Петерс, мы поймали щуку, – сказал Спрогис, блестя шальноватыми светло-голубыми глазами. Губы у него всегда были готовы к улыбке – тянулись уголками кверху.

– Большую-пребольшую, – подхватил коренастый темноволосый Буйкис. – Вот такую.

Развел руки, показывая размер добычи.

Еще они похожи на спаниелей, притащивших из болота утку, подумалось Петерсу. Он в свои тридцать два был лет на десять, то есть на целую вечность, старше этих мальчишек, вчерашних подпоручиков, которые ничего кроме войны в своей коротенькой жизни не видели и после окопного ужаса относились к новой службе как к увлекательному и неопасному приключению. Розенкранц-Спрогис был половчей, но и поноровистей, запросто мог выкинуть какой-нибудь фортель. Гильденстерн-Буйкис соображал небыстро, зато на него можно было положиться. Яков намеренно свел их вместе. В одиночку ни тот, ни другой с заданием не справились бы, а вдвоем, на распасовке, получилось то, что надо.

– Ну хвастайтесь, – сказал председатель ВЧК, выколачивая из трубки серую труху на сложенную вчетверо газету. Он пока не обзавелся пепельницей, не до того было. Прежний же хозяин кабинета не курил.

Разговор шел на латышском. За пять недель, прошедших после отставки Феликса, Яков основательно почистил личсостав, зараженный левоэсеровской гнилью. Брал только тех, в ком был уверен, и больше всего доверял землякам. Никакого национализма, старый подпольный принцип: работай только с теми, кого знаешь. Латыш чем хорош? Про каждого известна вся подноготная – кто, откуда, как себя вел раньше, чем живет, чего стоит. Товарищи, родственники, знакомые всё расскажут. Человек как на ладони.