Хищное утро (СИ) - Тихая Юля - Страница 1

Люди много болтают о даре моего Рода, и один из тех слухов — правда: горгульи очень любят пожрать.

Каждое утро, когда я выхожу из задних дверей особняка и, ёжась от дыхания холодного воздуха, утрамбовываю табак в самокруточной машинке, они следят за мной немигающими взглядами. Вот самая нетерпеливая встряхивается по-собачьи, и каменная крошка, как отмершая чешуя, ссыпается с её плеч; вот другая потягивается, и металлические крючки-шерстинки напрягаются и звенят. Хлопают крылья, щёлкают пасти, и горгульи слетаются к крыльцу.

Рассвет только разгорался где-то там, далеко, неверным розовым светом, — а я уже так устала, будто всю ночь перетирала колбы в родовом склепе. Плечи ломило, шея задеревенела, в пояснице поселился иглистый комок напряжённых мышц. Я затянулась поглубже, пропитываясь душным, тягостным дымом; ветер трепал кольчугу, и она отзывалась ему тревожным колокольным перезвоном.

Разрезала ладонь ритуальным ножом и рассыпала вокруг тёмные капли крови. Тяжёлые, медленные, они скатывались с пальцев и разлетались веером, но не успевали коснуться снега, подхваченные серыми молниями горгулий; я затушила сигарету о рукав кольчуги и бросила в сонм хищных глаз горсть сушёной мясной стружки из сумки.

Затем ещё одну, и ещё.

Они жрали молча. Я стояла, придерживая ладонью тяжёлую голову, и вертела свободной рукой самокрутку.

— Все лёгкие себе скуришь, — ворчливо сказал дедушка, недовольно качая головой. — И не нужно делать такое лицо, юная леди! Тебе должно прославлять Род, а не помирать от туберкулёза.

— Ну, Бернард, — проворковала Мирчелла, ласково кладя ему голову на плечо. — Девочка переволновалась, а туберкулёз теперь хорошо лечится.

— Это разве повод его заводить, Ми? Не поощряй в ребёнке порок.

— Плохая привычка, — чеканно подтвердила Урсула, моя прославленная двоюродная прабабка, создательница армии рыцарских лат. — Пенни! Немедленно перестань.

Я медленно затянулась, а затем с наслаждением выпустила дым из носа.

— Это всё та толстуха из Маркелава, — поджала губы Меридит. Она отчаянно молодилась, и на ярко выбеленном лице ставила чёрную мушку над губой. — Как её, Лира. Совершенно неподобающее знакомство для юной Бишиг. Почему Керенберга никак этого не запретит?!

Честно говоря, голова болела и без них, без прекрасных родственников, невероятно увлечённых вопросами моего дальнейшего процветания. От дыма сознание немного прояснялось, и вместе с морозным воздухом и мягким утренним светом в него приходили незваными гостями оставленные на ночь заботы.

В Конклаве — скандал; которую встречу там одни уважаемые люди кричали на других уважаемых людей, пока третьи люди, уважаемые ничуть не меньше, пытались призвать всех к порядку. Волчья Служба рыла носом землю и требовала немедленно выдать им преступника Родена Маркелава; в ответ на это его отец, Старший Маркелава, грозился едва ли не колдовской дуэлью и говорил о величии крови. Северные Рода, и Бишиги вместе с ними, должны бы выступать за изгнание, — особенно с учётом нашей своеобразной репутации; и вместе с тем я, признаться честно, оттягивала голосование, потому что моя дорогая Лира всякий раз ждала под дверями напыщенного зала заседаний. Глаза у неё были больные, заплаканные; я никак не могла понять, как стану в них смотреть, когда решение Конклава обречёт её брата на что-то страшное.

В городе — Комиссия по запретной магии; их уши торчали из каждого угла, их глаза сияли во всякой городской статуе. В мой дом приходили уже дважды. Оба раза я была сдержанна и отвечала вежливо, хотя это было, видит Тьма, нелегко: когда-то эти люди забрали у меня папу, а вместе с ним — дом, семью и детство. Теперь они снова задавали вопросы, перевернули всю лабораторию, а самый главный и самый мерзкий из них тянул издевательски: ах, эти Бишиги…

Мой отец — мёртв; его гибель много месяцев никто не желал расследовать. Зато теперь Сыску возжелалось вдруг добиться новой эксгумации, хотя уже после прошлой тело было нелегко собрать. Много лет назад из-за скандала с чернокнижием папа перестал был Бишигом; я не видела его с тех пор и не уверена даже, что ему был до меня хоть какой-то интерес, — и мне должно быть, наверное, всё равно и на его труп и на то, как он им стал. Но жизнь на материке меня размягчила.

Ксаниф, мой дальний кузен из младшей ветви, — лентяй и повеса. Я билась с ним седьмой месяц, но верхом его талантов так и были тряпичные куколки, танцующие непристойные танцы. Сила Рода в нём была совсем слабенькой, но хотя бы была; а моя старшая сестра и мать наследника Бишиг всё так же упрямо отказывалась возвращаться в родные стены.

К слову о стенах: в особняке жучки подточили стропила, а каминная труба требовала капитального ремонта ещё с прошлой зимы. Но у Рода, как всегда, не доставало на это денег: они растекались со счёта десятками тоненьких, слабеньких, но неостановимых ручейков, и даже щедрый гонорар за сопровождение городского фестиваля горгульями не смог заткнуть множества нелатаных дыр.

Ещё говорят — Крысиный Король вернулся. Говорят шёпотом и с улыбкой, будто это смешная шутка. Говорят, что теперь снова будет война. Говорят, что колдовская кровь давно жидкая водица, что нам следует поскорее вспомнить боевые заклинания и то, как надлежит умирать с честью. А зима выдалась мрачная, злая, и родовой источник перемёрз до самого дна.

Когда-то я была свободна от всего этого и любила лыжи. С тех пор я выросла.

В одних лишь горгульях оставалось немного радости, и эти тихие утренние минуты, когда я трогала ласково звенящие в них чары и слушала певучий клёкот каменных птиц и мягкий шелест железных чешуек, были только моими. Я стояла на заднем крыльце, курила, почёсывала ластящуюся химеру за ухом, и от этого становилось немного легче.

Из глаз горгулий на меня смотрели Бездна и родная, шепчущая материнским теплом, Тьма.

Я улыбалась им, и что-то внутри меня тихонько пело:

Старый город,

Безмолвный рыцарь из снов, который

Устал от шума и разговоров и разной другой суеты.

Уснуло эхо, забыт шарманщик,

Не стало смеха, в тиши нет фальши,

И всякий звук затухает, попав в мёртвый плен духоты.

— Ничего не слышно, Пенелопа, — нахмурилась Урсула.

— Тсс, девочка не для нас, — Мирчелла толкнула старуху под бок и мечтательно закатила глаза. — Это у неё в меня! Бернард, ты же помнишь? Как когда-то в молодости меня приглашали петь в столичной опере партию сопрано. И ах, какой же это был привлекательный волк…

— Отвратительно, — скривилась Меридит. — Лучше бы ты молчала о своём позоре! Настоящая Бишиг, а училась искусствам и путалась с двоедушником!..

— Ну, это ведь всё было анонимно. Я представлялась молоденькой дурочкой из младшего Рода и…

— Ты и была молоденькая дурочка, Ми!

Мирчелла сложила губы сердечком и похлопала глазами, а потом показала им всем язык.

Я против воли улыбнулась. Мирчелла всегда была такая, лёгкая, как носимый ветром цветок. Она приходилась мне тётей, была младшей сестрой папы и умерла непозволительно молодой, так рано, что живой я её почти не помнила.

Она и правда хорошо пела. В доме даже осталось несколько записей: в основном тягучие печальные романсы и отдельные оглушительно-надрывные арии, которые совсем не ассоциировались у меня с её нежным лицом. Мирчеллу убили почти как героиню обожаемой ею трагической оперы: отравила соперница. Правда — и здесь есть определённые расхождения с классикой, — этой соперницей была законная супруга её любовника, с которым Мирчелла изменяла своему жениху.

Учитывая пикантность ситуации, Бернард Бишиг даже отказался от кровной мести.

Мирчеллу похоронили в родовом склепе, — материковой её части, той, что сворачивается мрачной подземной спиралью к югу от особняка. Как и полагается, для неё воздвигли прекрасный мраморный саркофаг, обнятый золотым кружевом, камнями и цветным стеклом; с лица сняли посмертную маску, волосы заплели в косу и сбрили, отняли и заспиртовали уши. Я смутно запомнила, что было много цветов. А спустя отмеренные песнями плакальщиц девять дней Мирчелла, первая из всех покойных родственников, стала мне являться.