Волчица (СИ) - Щепетнов Евгений Владимирович - Страница 20

Эдгель подошел к девушке, так и сидящей на диване с широко раскрытыми коленями, довольно усмехнулся, протянул руку и начал гладить ее между ног — то ускоряя, то замедляя движения. Потом наклонился, посмотрел, довольно кивнул:

— Цела! Это хорошо. Это очень хорошо, мой цветочек!

Он хохотнул, потом приложил пальцы к носу и шумно вдохнул:

— О Создатель…если бы не были так нужны деньги…оставить бы тебя себе! Ты так сладко пахнешь! Такая чистенькая, такая воздушная! Я бы сам тебя обломал, ты бы получала удовольствие со мной — вот как она! (кивнул на застывшую, уже одетую Меррель) Я бы с тобой не вылезал из постели! Ох, мечты, мечты…

Он снова похлопал Насту ниже лобка, и повернувшись к Меррель, приказал:

— Отведи в комнату, и поезжай лечиться. И подбери для ее длинный плащ — по росту. До аукциона ее никто не должен видеть. Сюрприз будет!

— Теперь ты видела. Презираешь меня?

Голос Меррель был бесцветным, сухим, и совершенно безжизненным. У Насти сжалось сердце. Ей было ужасно жалко малышку, а в душе кипела такая ярость, такая ненависть, что она просто задохнулась.

Продышавшись — судорожно, захлебываясь воздухом, Настя протянула руку и уцепив стоявшую перед ней девчонку потянула ее на себя, не думая о последствиях. Меррель как кукла плюхнулась рядом с Настей на лежанку, и та прижала ее к себе, нежно обняв за плечи. Из глаз снова предательски лились слезы.

Настя нечасто плакала в своей жизни. Нет, не так — поводом плакать для нее была только боль. Боль, которую нельзя терпеть. Вот подломилась нога, треснула лодыжка — это повод для слез. А чтобы плакать из-за каких-то там душевных переживаний…да не было у Насти повода для таковых! Любящая и любимая семья, приличная школа, где ее уважали и совершенно не буллили. Да и попробуй буллить Настю — двинет так, что мало не покажется!

Кроме всего прочего — глупо хейтерить девушку, которая входит в пятерку самых красивых девчонок школы. А может быть и первую в гимназии по красоте. И учится на одни пятерки, и папа профессор, и мама красавица, и дома достаток — ЧЕМ ее буллить? Травят обычно тех учеников, которые чем-то резко отличаются от остальных в худшую сторону. Например — слабых, жалких.

Дети как дикие звери, добивающие подранков. Им только волю дай — любого слабака загрызут. Или будут преследовать, если ребенок нервный, дерганный, истеричный, не умеющий себя вести в коллективе. Тут уже ему точно достанется — если не сможет отбить наскоки сам, или с помощью третьей силы. Например, старших братьев или сестер, которые сами кого хочешь затравят.

Не любят и тех детей, которые резко выбиваются из поведенческой парадигмы коллектива. Например — бегают стучать учителям, одеваются в «отстойную» одежду, неопрятны, ну и…так далее. Школа — это модель внешнего мира, и дети в ней готовятся встретить жизнь такой, какая она есть на самом деле. Если ребенка воспитывали дома, он мало общался со своими сверстниками — ему в школе придется очень туго.

— Ну, ну…все будет хорошо — приговаривала Настя, и голова Меррель темнела где-то в подмышке. На запястье Насти что-то капнуло, и голос Меррель, ставший теперь нормальным голосом пятнадцатилетней девочки, удивленно сказал:

— Слезы…у меня — слезы. Ты знаешь, я не плакала очень давно. Храм учит, что плакать нельзя. Это выражение чувств, а чувства надо гасить. Нельзя, чтобы окружающие видели тебя плачущей.

— И ты никогда, совсем никогда не плакала? — удивилась Настя — Совсем-совсем?

— Плакала — вздохнула Меррель и посмотрела вверх, в лицо Насти — В основном от боли. Мужчины очень жестоки. Они не считают женщин за людей. Особенно, если это рабыня.

— И ты никогда не пробовала убежать?

— Куда бежать? — грустно усмехнулась девушка — Наста, ты же взрослая девушка. Ты старше меня. Неужели не понимаешь? Ты сегодня попробовала, что такое ошейник. И что ты ощутила?

— Я думала — умру! — созналась Настя — Такого у меня никогда не было! Такой боли! Это все равно, как если бы я сломала ногу, только…я — вся эта нога. Сплошная боль!

— Она могла быть и еще сильнее — так же грустно ответила Меррель — Гораздо сильнее! Такой сильной, что твое сердце разорвется пополам. А можно сделать и так, чтобы ты испытывала боль постоянно — каждый миг своей жизни. Не такую сильную, как он может дать, но такую, чтобы ты не могла спать, чтобы каждое движение давалось тебе с трудом. Это очень плохо, поверь мне, я знаю.

— И тебя… — начала Настя, и замолчала.

— Да — просто кивнула Меррель — Неделю. Я думала — умру. Я бы, наверное, не выжила, но…я умею отстраняться от боли. Уходить от нее. Сегодня вот только не сработало…не смогла.

— Из-за меня? — поняла Настя.

— Из-за тебя — кивнула Меррель — Переживала за тебя, и не могла сосредоточиться. Потому мне было очень больно.

Она помолчала, будто собираясь с силами, и наконец продолжила:

— Знаешь…Эдгель, конечно, негодяй. Но если ты думаешь, что он хуже всех на свете, то ошибаешься. Не хочу тебя пугать, но завтра ты отправишься на встречу с теми, кто гораздо хуже его. Это высший цвет общества — главы кланов, дети глав кланов, самые богатые, самые влиятельные люди нашей империи. Все они, как один — негодяи. Хороший, добрый человек не может пробраться в высшие круги общества и заработать такие деньги — если только он не коварен и безжалостен. Для них человеческая жизнь не стоит совсем ничего. Если только это не жизнь его близких. Рабы, и тем более рабыни — для них просто игрушки, которые можно сломать и выбросить, если наскучат. А можно с ними и поразвлекаться особым образом…теша свои мерзкие наклонности. Наста, Наста…как ты могла попасться? Почему ты пошла с Аскером? Как ты могла не понять, куда тебя ведут? Ты же умная, сильная девушка! Ты много знаешь! Как так случилось?! Я маленькая, беззащитная, понятно, что со мной можно сделать все, что угодно. Но ты?! Если бы ты подняла шум, начала драться, кричать, бросилась бы бежать — это вызвало бы шум, возможно — дошло бы до самого Императора. Законом возбраняется обращать в рабство свободных. А теперь что? Теперь — ты рабыня. Назад дороги нет.

— Подожди! — не убирая руку с плеч Меррель, Настя заглянула ей в глаза — Но если они меня обратили в рабство незаконно, тогда надо сделать так, чтобы это дошло до императора! И пусть он их поставит на место! Накажет за беззаконие!

— Пусть! — улыбнулась Меррель — Пусть! Только кто подаст жалобу? Это должен быть свободный человек, которому не безразлична твоя судьба. И кто это будет? Эдгель? Аскер? Кто тебя знает, и за тебя вступится? Ты чужачка, у тебя никого нет. Повторюсь — ТОЛЬКО свободный человек. А ты тоже не можешь подать жалобу. Ведь ты рабыня. Ты принадлежишь Эдгелю. А скоро будешь принадлежать другому человеку. И если бы даже нашелся такой свободный, который может подать жалобу — кто осмелится выступить против влиятельного аристократа? Пока у тебя на шее ошейник — ты никто. Вещь. Поняла?

Молчание. Секунда, две, три…десять…

— Как снять ошейник?

— Невозможно. Только его хозяин. Он может снять. Или тот, кому он дал на это права. Или очень сильный маг — но о магах, что могут снять ТАКИЕ ошейники ничего не слышно. Это древняя магия, не чета нынешней. И кроме того — что значит «снять ошейник»? Рабов регистрируют в налоговой инспекции, с каждого раба берут налог. Как с недвижимого имущества. Тебя уже вписали в каталог, и ты числишься как «рабыня Наста, шестнадцати лет от роду». И твое описание — белая кожа, голубые глаза, рост, вес.

— Откуда ты знаешь, что числюсь?

— Это сделала я. Моя работа в том и состоит — я регистрирую рабов, веду всю документацию. Я знаю все о торговле рабами, и о том, кто и куда продан. Все есть в книгах, которые я веду. Эдгель давно перевел все дела на меня.

Молчание. Тишина.

— Ты наверное сейчас думаешь: «Тебе должно быть стыдно! Как ты можешь помогать этому мерзавцу в этом деле! Ты ведь сама страдаешь!» Так? Так подумала?