Царская немилость (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович - Страница 15

Нужно было искать пути к обогащению. Поляка — будущего свояка ограбить? Обязательно. Только не в одиночку же. Нужна команда. Пётр сел на неудобное, маленькое для него кресло и задумался.

И не получилось. Шевельнулось в нём что-то от графа прежнего. Исконно — посконное. Конезаводчик же. Решил сходить посмотреть, как там его конезавод поживает. Все три «фризы» уже должны были жеребят принести. А как породу назвать — Витгенштейновский рысак. Фу-Фу. Никто не купит. Нужно чего покороче и броское эдакое. Ладно, как тётечка одна сказала: «Я подумаю над этим завтра».

Событие двадцать первое

Когда умрёт последний конь — мир рухнет, потому что самые лучшие люди — это кони.

В.Шукшин

— Mon amour je suis allé à l'écurie! (Любовь моя я пошёл на конюшню) — на автомате прочирикал Пётр Христианович проходя мимо орущей бани импровизированной. Потом вернулся и ещё раз чмокнул «жену» в ухо.

Вышел из дома и опешил. Брехт ничего такого делать не хотел, тем более говорить этот бред на французском языке. Остались в нём частички Витгенштейна и теперь так сказать на своей территории стараются завладеть его новым телом. И чего. Бороться? Так, может, это помощь наоборот? Посмотреть надо. Пока ничего плохого не произошло.

В конюшню же шёл, вот и скатертью дорога. Идти далеко не пришлось. Вообще, подсобное хозяйство выстроено эдаким каре. За домом обнаружилось два строения стоящих поперёк, но к дому не примыкающие. В одном и были размещены лошадки. Облака — белогривые лошадки. Тьфу. Фризы же. Облака — черногривые лошадки. Нет. Не пелось. Вот, в правую сторону от дворца и находилась конюшня. И запах соответствующий и игогоконье слышится.

Со свету — темновато в конюшне. А нет — в конном заводе. Прямо у входа стояли два конюха, старый и новый и мерились пиписьками. В прямом смысле этого слова. Стояли, высунув свои органы и орошали столб с разных сторон. О времена! О нравы! (O tempora! O mores!). Цицерон прав был.

— Устроили новых жильцов, хватило места? — решил не дожидаться конца журчания Пётр Христианович.

Конюхи вздрогнули и не туда направили … Бог им судья.

— Так точно, Ваше сиятельство, первым пришёл в себя цыганистый конюх. — Жеребят пришли посмотреть?

— Догадайся с трёх раз. — Решил граф пошутить.

Не получилось. Тихон стал голову чёрную карябать грязными и мокрыми теперь пальцами. Мысли выскребать.

— На Араба посмотреть? — наконец просиял он.

— Тихон, твою налево, не тупи. Всё, давай показывай, и как новеньких устроили, и как Араб поживает, и на жеребят полюбуемся.

— Не гадать больше? — всерьёз спрашивает или сам прикалывается.

— Отставить гадания. Не святки же.

— Ваша правда, Ваша сиятельство, Васильевский вечер только послезавтра.

Ц. Что такое Васильевский вечер? Не спрашивать же. Вообще какое главное правило попаданца? Меньше говорить и больше слушать — целее будешь.

Фризки были великолепны. Тот первый Брехт из будущего и то залюбовался, что уж говорить о немецком крестьянине и немецком же графе. Они для фризов даже чуть великоваты, может, были где-то под метр шестьдесят в холке. Длиннющий и пушистый чёрный хвост, такая же густая и длинная грива и не малейшей потери цвета на всей шкуре, даже допускающихся звёзд на лбу и то не было. Граф купил каждую кобылу за полторы тысячи рублей. То есть, деревню мог бы средненькую купить на эти деньги, но вот не пожалел. И Брехт, сейчас смотря на эту красоту, графа понимал. Из глубин памяти, чьей вот только, всплыло название для этого ответвления от породы фризов — «Барокко». Не просто фризы, а первоначальные выведенные рыцарские кони. Красота. Правда — «Чёрное золото Нидерландов». А вон и жеребята в отдельном загоне, все три. И Араб напротив. Араб, конечно, не чистокровка (чистокровец), вообще, непонятно каких кровей, но именно он подвиг графа Витгенштейна на занятие конезаводчеством. Это было приданное жены и досталось, можно сказать, даром. Да и ладно бы. Но … Араб тоже был чёрным, как ночь — вороным жеребцом. Тогда-то Пётр Христианович и подумал о вороных фризах. Почти все деньги, что остались от продажи батюшкиного имения после уплаты долгов, сюда ушли. И вот, полтора года спустя, у него есть три вороных жеребёнка. Что уж вырастет, пока не известно. Но цвет-то уж точно не поменяют. Араб чуть повыше фризов и ноги потоньше, особенно передние, но грудь тоже мощная. Подождём.

— Молодец Тихон. Не подвёл. Рубль тебе жалую с царского плеча.

— С царского плеча?

— Ну, сама Матушка Государыня на них в карты играла. Сто раз в руках этот рубль держала.

— Да разве можно мне такую ценность, — бухнулся в ноги цыганистый Тихон.

— Нужно. Ладно. Тут всё в порядке, показывай, как новичков устроили.

Добрый день, уважаемые читатели.

Кому вдруг понравился мой новый опус, можете нажать на сердечко, ну, а кому совсем понравился, могут и на награду нажать. Заранее благодарен

Шопперт Андрей

Событие двадцать второе

У духовных овец в общине, как у мирских на пастбище, главное — это шерсть.

Георг Кристоф Лихтенберг

Поп был фигурой колоритной. В карикатурах их большевики пузатыми рисуют. Более того, Брехт в будущем тоже видел православных священников. Парадокс, но большинство из них были пузатыми. Остальные тоже не мелкие и упитанные. Понятно, что их в семинарии учат правильной диете, чтобы пузо было. Куда попу без пуза. Не, не, это не от того, что они деньги, что щупленькие старушки нищие им несут, проедают, это просто они заветы учителей в жизнь воплощают. Опять же, напекут просфор этих, а их не придут поглощать паствы, вот и приходиться телом христовым давиться, не свиньям же тело господа бога нашего скармливать.

Этот поп был тщедушен. Он, мать его, тридцать кило весил. При этом был росту под метр семьдесят. Борода зато была с чужого плеча. Взяли от того здоровущего пузатого попа и приживили. Бородищщщща. Волнами на грудь петушиннннннную спускающаяся.

— Правильно ли понял я вас, Ваше сиятельство, вы детишек христианских грамоте учить хотите.

— Чего же грамоте-то. Азбуке и цифири. Слову опять божьему.

— Латинянству!!! — задиристый. Граф в четыре раза тяжелее, а вот наскакивает.

— Давайте, отец Ираклий, перезагрузку устроим. — Пётр Христианович полчаса бился уже с этим подвижником. Ну, в смысле никак не мог его на богоугодное дело подвинуть. А — подвигнуть. Или Сподвигнуть? Велик могуча руска языка.

— Перезагрузку? — попик огляделся. Видимо искал машину с углём, которую нужно разгрузить.

— Последний раз. Я строю школу в деревеньке у себя, вы там учите детей слову божьему, Ветхий завет читаете. Про Соломонов с царицами Савскими и несавскими. Про Вуходоносора. А Хавронья — девка моя дворовая, их учит буквицам и цифрицам. Потом писать и читать и:

Буквы разные писать

Тонким пёрышком в тетрадь

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе.

Вычитать и умножать,

Малышей не обижать

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе.

Попик глаза выпучил, наблюдая, как граф песню поёт.

— Согласны, отец Ираклий? — тормошнул застывшего священнослужителя Витгенштейн.

— Слово божие я нести буду.

— Бинго. А я вам по рублю на закупку свечей буду жертвовать в месяц.

— А зачем крестьянских детишек грамоте учить? — отодвинулся Ираклий. Имя какое-то грузинское, но судя по носу курносому, и рязанской роже, не настоящий он Ираклий. Подложный.

— Чтобы они смогли библию прочесть и сами и родственникам своим.