Царь нигилистов 2 (СИ) - Волховский Олег - Страница 21

— Штык. Может без него попробовать?

— Без него только в тире. Ладно, хоть в мишень попал.

— Я просто не привык к отдаче.

— Сильная?

— Скорее наоборот.

Второй раз Саша заряжал сам. Естественно под чутким руководством брата.

— К заря-ду! — скомандовал Никса. — Вынимай па-трон! Скуси па-трон!

Саша поднес бумажный патрон ко рту и оторвал зубами кусочек. Зажал отверстие большим и указательным пальцем.

— Патрон — в дуло! — продолжил Никса.

— Порох засыпать?

— Ну, конечно!

Саша поставил ружье дулом вверх и попытался высыпать порох из бумажки.

— Держи вертикально! — сказал Никса. — Порох должен ровно лечь.

Саша старательно поставил вертикально.

— Только не себе в лицо, — поправил брат. — Дуло должно приходиться против середины груди и быть отклонено на четверть аршина вперед.

Саша слегка подвис, пытаясь вспомнить, сколько сантиметров в аршине.

Николай пришел на помощь и отклонил ствол.

Наконец, порох был засыпан. Бумажка смята, пуля отправлена в ствол.

— За шом-пол! — скомандовал Никса. — Бей!

И Саша дослал пулю шомполом.

— В — лож! — сказал Николай.

— Что?

— Саш, шомпол в ложу.

— А!

И Саша убрал шомпол под ствол.

— Надевай ка-псюль! — подсказал Никса.

Сразу бы так!

И Саша полез за капсюлем.

— По уставу надо сначала взвести курок, а потом лезть в сумку, — заметил брат.

— Какая разница!

— Устав кровью пишется.

— А то я не знаю!

— Взведи ку-рок! — скомандовал Никса.

Саша исполнил.

— Вот теперь: вынимай ка-псюль! — сказал Никса.

Саша вынул капсюль и надел на стержень.

— Накрой ка-псюль! — продолжил Николай.

И Саша осторожно опустил курок на трубку.

— Теперь все? — с надеждой спросил он.

— Да, целься.

— Так жить нельзя! — сказал Саша.

И прицелился.

Второй выстрел выдался лучше первого: пояс вместо груди. Зато в центре.

— Делаешь успехи, — оценил Никса.

— Сейчас, сейчас, немного приду в себя от вида покусанных патронов.

Николай зарядил, наконец, свою винтовку. Секунд этак за тридцать. И показал класс, попав в грудь, прямо в яблочко.

— Пока ты пять минут заряжаешь, тебя десять раз убьют, — заметил он.

— Техника ни к черту! — возразил Саша. — Я что-нибудь придумаю.

Мысль о том, что он не первый изобретатель в семье, несколько согревала душу.

В себя он пришел уже к вечеру, когда смог сократить время заряжания минут до двух и выбить восьмерку в голове мишени.

Вечером заповедь папá о зависти подверглась еще одному испытанию.

Собственно, выяснилось, что ночевать они будут в Фермерском дворце.

— Это как, Григорий Федорович? — спросил Саша Гогеля. — И как после этого устроить так, чтобы нам не завидовали? В общем, я никуда не поеду.

Честно говоря, все было ровно наоборот. Саша, конечно, человек взрослый, но Никса бы точно позавидовал оставшимся в лагере.

Гогель несколько опешил и позвал на помощь Зиновьева.

— Кадеты будут спать в холодных палатках, а мы, значит, во дворце? — поинтересовался Саша. — И как мы при этом будем примером для русской армии?

Честно говоря, судя по жаркому закату, ночь обещала быть довольно теплой. Даже для Никсы.

— Это желание государыни, — сказал Зиновьев.

Понятно, мамá…

— Можно спросить государя, — предложил Гогель.

— Дергать папá из-за такой ерунды! — вздохнул Саша. — Неужели без него нельзя решить? Жизнь цесаревича драгоценна в отличие от моей, так что давайте компромисс: я остаюсь, а Никса уезжает. Думаю, и мамá это вполне устроит.

— Хорошо, я пошлю записку государю, — сказал Зиновьев.

Саша прикинул, что лакей доставит ее максимум за полчаса. Так что шансы были.

Не успел уйти лакей, как возник Никса.

— Александр Александрович хочет остаться, — тут же выдал Гогель.

— Так, — сказал Никса.

— Я тебя не агитирую, — объяснил Саша. — Тебе, возможно, действительно лучше уехать на ночь. И мамá так будет спокойней.

— То есть я уеду, а ты останешься? — спросил Никса. — Не надейся!

— Николай Васильевич! — сказал Никса. — Мне папа рассказывал, как он на таких же сборах спал на соломе у костра, а его воспитатель Мердер дремал рядом на раскладном стуле. И папа было тогда столько же, сколько Саше, даже не мне. Почему если он мог, мы не можем? В палатках! Не на соломе. Меня бы не смутила и солома, но не могу же я вас заставить спать на раскладном стульчике.

— Послали уже лакея, — вздохнул Зиновьев.

Саше казалось, что звучит «The Final countdawn» — мелодия его юности, и Джоуи Темпест с надрывом поет о старте к Венере и бегает по сцене, вращая микрофоном на штативе, словно это двуручный меч. Саше всегда казалось, что Рагнарёк больше соответствует этой музыке, чем прощание астронавтов с нежно любимой Землей.

— Александр Александрович! — услышал он голос Гогеля. — Пора вставать.

И «The Final countdawn» превратился в военный марш с рожком и барабанным боем.

— Повестка, — прокомментировал Григорий Федорович. — Надо идти на молитву.

И Саша вспомнил, как вчера они с Никсой выбили себя право остаться. Папá дал свое высочайшее разрешение, причем даже без особого сопротивления.

Некоторый укол совести он по этому поводу почувствовал. Впрочем, даже не укол, а рефлексию. Что собственно важнее: не уронить престиж царских детей, или не простудить Никсу. Впрочем, вроде, тепло. Тем более в палатке.

Тоже мне моральный выбор! То ли еще будет!

День был посвящен стрельбам и немного маневрам. Особой эквилибристикой оказалось заряжание ружья из положения лежа. Ствол каким-то образом надо было поднять над собой и еще ухитриться пихнуть туда пулю и догнать ее шомполом.

Зато «жечь костры, валяться на траве и замышлять недоброе» Саша никогда не был против.

Вечером действительно состоялся костер, правда, не ночью, а на закате.

В компании кадетов, которые тут же просветили, что картошка в мундире — это исконное кадетское изобретение.

Оранжевое солнце падало на закат, просвечивая между листвой, разливаясь между ветвями расплавленным золотом и подсвечивая кромку облаков. Воздух был влажен и свеж. Жарко пылал огонь. Пахло скошенной травой, хвоей и дымом. И Саша невольно вспомнил Визбора: про «солнышко лесное».

Кадет выпускного класса в чине унтер-офицера Дмитрий Скалон, сидя на бревнышке и перебрасывая горячую картофелину между ладонями, рассказывал о тяжком кадетском житье.

— Остроградский — зверь, — вещал он. — Дает задачи настолько замысловатые, что никто не может решить, «неудовлетворительно» поставить для него ничего не стоит, режет всех немилосердно. Отчитывает не только учеников, но и учителей. Громовым голосом. На весь курпус. На экзамене я вылез только на том, что меня вызвали по механике, попалась работа пара, если бы что-то из математики — точно бы завалил. Но и на работу была жуткая задача, на страницу пришлось расписывать.

— Работа пара? — переспросил Саша. — А что там расписывать на страницу? Какой был процесс?

Скалон завис и смешался.

— Изотермический? — предположил Саша. — Он ведь при ста градусах, наверное.

— Вроде, да, — кивнул кадет.

— Ну, и чего? Выражаем давление из уравнения Менделеева-Клапейрона и интегрируем под гиперболой. Натуральный логарифм. Строчки на три решение.

Никса усмехнулся.

— Вы не понимаете, на кого нарвались, господин унитер-офицер.

— Я никогда не слышал об уравнении Менделеева-Клапейрона, — сказал Скалон. — Нам его не рассказывали.

— Жаль, — сказал Саша. — Видимо подготовка по физике оставляет желать лучшего. А можно мне задачки Остроградского достать, чтобы порешать на досуге? А то не все же по целям палить!

— Да, — сказал Скалон.

— Но лекции у него ужасные, — вмешался другой кадет по фамилии Мамонтов. — Он увлекается, и в середине лекции может забыть про доску и начать просто проговаривать формулы — и делай, что хочешь.