Дети Солнца (СИ) - "Гаранс" - Страница 46

— И с нексумом решу? — спросил Растус. — Где ты, говоришь, жил? В Ольми? Или в империи? При каком храме?

— Зачем тебе знать?

— Да так. Уж больно знакомые речи.

Растус пытался вспомнить, где он слышал про расторжение нерасторжимого. В империи он знал только одного человека, считавшего, что это возможно. Этот человек снабжал либертинов деньгами. Гней Ларций Метилий, один из самых могущественных людей империи. Ведь и жрец Маркус был с ним как-то связан. Растус почувствовал себя мухой в паучьих сетях.

— Не думай об этом пока, — сказал Арзран. — Слушай меня — и все образуется. Ольми, да и империю пора встряхнуть. раньше империя получила сильное божество с востока. Новое божество придет с севера, и ты станешь его вестником.

Арзран взвесил фляжку на ладони и кинул на Растусово ложе. Фляжка пролетела по дуге, блеснув в последних отблесках очага, и шлепнулась на светлое покрывало. Из нее потекла темная жидкость, и Растус ощутил солоноватый запах крови. Пятно расползалось — шире, шире, и Растус все пытался понять, как такое возможно: фляжка была почти пустой. Когда Растус оглянулся на Арзрана, того уже не было.

Днем солнце топило снег, а к вечеру на небе собирались плотные облака. Ночью подмораживало, и из облаков сыпался снег. Утром всё повторялось, и казалось, теперь так будет всегда.

Ясным и почти теплым полднем жрец Маркус уселся на гранитном обломке недалеко от Растусова логова, подложив под зад свернутый в несколько слоев плащ. Зажмурился: привыкшие к зимней тьме глаза болели от света. Огладил переговорный шар из темного стекла.

В доме, занятом Растусом, с господином Ларцием не поговоришь, там всюду глаза и уши. А в лесу так слепит, что в оке ничего не видно. И ведь никуда не спрячешься от этого света.

Маркус прищурился, затенил шар ладонями. Шар мягко осветился изнутри, в стеклянной глубине появилось красивое породистое лицо. Не старое, но и не слишком молодое — господин Ларций не соблюдал вульгарной моды на молодость, предпочитая обаяние зрелости и власти. Лицо растворялось в свете скогарской весны, но Маркус помнил каждую его черту, каждую мимическую морщинку. Маркус знал, что на самом деле всё вокруг — призрак и тень, а вот господин Ларций как раз настоящий.

Гней Ларций Метилий — один из немногих людей, от кого что-то зависит в империи, а значит, и во всем остальном мире. У Маркуса всякий раз захватывало дух, когда Ларций говорил с ним — даже на расстоянии.

— Почему так долго не появлялся?

В глубоком звучном голосе Ларция не было интереса. Он просто давал понять, что недоволен слугой.

— Я был в плену, господин. А освободившись, не имел возможности уединиться.

Правду сказать, Маркус мог бы и раньше связаться с Ларцием, но не считал нужным.

Солнце зашло за облако, и лицо Ларция стало видно четче. Маркус рассказал о случившемся после того, как в логово либертинов ворвались воины Ансельма.

Казалось, Ларций едва сдерживает нетерпение. Маркус понимал, что это напускное, что Ларций будет слушать сколько потребуется, и все же ему было сильно не по себе. Он не скрывал смущения и трепета, даже показывал их, но в этом не увлекался: Ларций имел хороший вкус и ни в чем не переносил перебора.

Про утерю кинжал Маркус не сказал. Он боялся, что без кинжала сам станет для Ларция чем-то вроде призрака. Тем, кто не важен.

Зато он подробно рассказал про нексумную связь Растуса с Ансельмом и Флавия с Магдой. Он знал, что Ларция это заинтересует. И Ларций действительно всё выспрашивал и выспрашивал подробности. Слушая о последних эскападах Растуса, он расхохотался:

— Дубина! Гордец! Ему бы сразу признать, что влюблен в этого своего Ансельма как в женщину. Значит, надеялся встретиться с нексумом после долгой разлуки, а не вышло? Понятно, отчего его так защемило. И тут под руку попалась любовница Ансельма…

— Племянница, — поправил Маркус.

Ларций скривился так, что, казалось, поверхность шара пошла рябью:

— Давай не будем ханжить. Ты же сам говоришь: Ансельм вдали от нексума сохраняет ясную голову. Уж он-то наверняка понимает природу своей тяги к Растусу. Просто не может быть, чтобы по миру одновременно ходили два таких дурака.

— Господин, но кор нексум прежде всего слияние душ. Для многих он — высшее проявление братских чувств, побратимство.

— Возможно. Но, судя по твоему рассказу, у этих двоих не только душевная привязанность. И для Ансельма естественно держать при себе любовницу. Эта связь не заменит нексумную, но может утишить телесную тоску. Я слышал о людях, заводивших гаремы, когда нексум надолго отлучался. Ансельм был бы дураком, если бы не воспользовался привязанностью племянницы. А Растус, значит, отобрал любимицу… Жаль, что у истории не будет продолжения.

— Отчего же? — ухмыльнулся Маркус. — Они еще живы и ждут случая схватиться. Ансельм объявился открыто. Скрывался, скрывался — и вдруг поселился у лагмана как ни в чем не бывало. А Растус ходит вокруг усадьбы, как ласка вокруг птичника.

— Растус мне здесь, в империи, не нужен ни в каком виде. Ни с нексумом, ни без, ни победителем, ни побежденным. Привези мне Арзрана, набравшегося сил, и черный кинжал. Привези концентрированную творящую силу. А Растуса и Ансельма лучше похоронить в Скогаре. Жаль, что не приведется за ними понаблюдать, но такие крупные хищники не для моего зверинца. Вот остатки второй нексумной парочки по возможности доставь мне. Этого Флавия я хочу видеть. Если, конечно, он еще будет жив.

Маркус наклонился, коснулся носом стеклянной поверхности:

— Сделаю что могу, но могу я немного. Сами понимаете, во что превращается даже самый рассудительный нобиль после смерти пары. Конечно, Флавий готов бороться за жизнь. Но он опасен. И с ним церемонились бы не больше чем с бешеной собакой, не убеди я Растуса подождать. Теперь, если Флавий сорвется, спросят прежде всего с меня.

— Ты взял его под опеку? Он хотя бы послушен?

— Я ему как нянька. Кормлю, затыкаю рот, когда воет. Один раз он пытался зарезаться, но в целом да, послушен. Хочет жить и надеется на мою помощь. «Я, — говорит, — как человек, которого цепями приковали к мертвецу. А мертвеца скинули в бездонный колодец. И вот он тянет, тянет… Тяжелый, зараза! Если я заключу новый союз, это оторвет от меня Магду?»

— Вот как? — донеслось из шара. — Он думает о новом союзе? О якоре, способном удержать вдали от ямы?

— Не знаю, о чем он думает. Но он допек меня просьбами показать место, где убили Магду. Мы нашли общую могилу в лесу, и воины Растуса раскопали ее. Тела лежали бок о бок, неглубоко в мерзлой земле. Нексум Флавия, ноблесса Магда, рядом с отребьем. Ее перезахоронили, а браслет-змейку с ее руки Флавий забрал себе.

— Что ж, вот и доказательство — Флавий надеется на новый союз. Флавия я хочу видеть, — Ларций сделал ударение на первом слове, как бы подчеркивая, что остальное не важно. — Постарайся довезти его живым.

Ларций питал страсть к сердечной связи. Поговаривали, что когда-то он держал в любовницах ноблессу, потерявшую нексума. Та ноблесса прожила недолго, и Ларций устроил ей пышные похороны. С тех пор никто не замечал, чтобы Ларций имел любовниц. Многие ставили в пример его стоическое воздержание.

— Ну, а что Арзран? — спросил Ларций, и Маркус вытряхнул Флавия из головы.

— Арзран хочет привлечь к своим делам местного разбойника — Сверри. Судя по слухам, Сверри юн и амбициозен. Он добился, чтобы на севере его признали конунгом, но людей в дружину набрать не смог. Вряд ли кто-то пойдет с самозванцем против конунга Магнуса. Сейчас у Сверри три большие сотни, то есть более трехсот пятидесяти воинов. Он ходит из края в край и разбойничает. Но скогарцы не дураки: сегодня его признают конунгом и проводят с почетом, а завтра он вернется — и его спросят: «Кто ты такой?»

— А кто он, правда, такой? Откуда вылез? Почему называет себя конунгом?

Ларций расспрашивал без интереса, и Маркус ответил в тон: