Нобель. Литература - Быков Дмитрий - Страница 7

И третья черта Нильса, которая тоже для национального характера крайне свойственна, ― это такой внезапный авантюризм. Потому что если бы Нильс в какой-то момент не улетел с Мартином, а если бы домашний гусь Мартин не улетел с дикими гусями, то не было бы всей истории. Я, кстати, рискну сказать, что гусь Мартин в гораздо большей степени выражает шведский национальный дух, нежели Нильс. Что взять с Нильса, обычный ребенок. А гусь Мартин, который вдруг полетел за Аккой Кнебекайзе, это воплощение скандинавского характера.

Надо сказать, что по Лагерлёф мир делится на глуповатых, добродушных и авантюристичных мужчин и мудрых женщин. Женщина у нее всегда носительница мудрости, начиная с «Перстня Лёвеншёльдов», хотя это ее одно из поздних произведений, но просто это наиболее наглядный вариант. Мужчина всегда предлагает какую-то глупость или грех, женщина всегда его здраво осуждает. Женщина – носительница не столько жизни, сколько ума и доброты. Не случайно, кстати, в одной из лучших «Легенд о Христе» изображена древняя Сивилла, которой столько же лет, сколько песчинок на берегах ее родины, и она провидит среди темной ночи, во времена императора Августа, что скоро ее озарит свет и придет великий младенец. А там, кстати, замечательный символ: у Августа улетает жертвенный голубь из рук, и это вот такое преддверие рождения царственного младенца.

Нужно заметить, что гусю Мартину с его простотой и наивностью противостоит знаменитая Акка Кнебекайзе. Акка Кнебекайзе – вожатая диких гусей, одинокая мудрая женщина, которая ведет их через бесконечные препятствия туда куда-то на юг. Желание сделать из шведа, из одомашненного и жирного гуся, что-нибудь более мобильное и более отважное, ― это и есть, как ни странно, движущая сила всех книг Сельмы Лагерлёф. Она считала, что шведы за последние двести, после Карла, мирных лет своей истории несколько утратили свои славные добродетели и вообще перестали понимать, зачем они. Единственное, что их может как-то поднять, эта христианская вера, которая, как она считала вместе с Честертоном и другими апологетами, в XX веке гораздо более актуальна, чем за две тысячи лет до того, потому что человечество ушло дальше от Христа, оно еще менее готово услышать его проповеди.

Кстати говоря, у нее была такая мысль, что безумие – очень хороший путь прочь от земной такой примитивной прагматики. У нее есть очень славная повесть «Король Португальский». Я не думаю, что она прочла Гоголя «Записки сумасшедшего», хотя бог знает, вообще-то она была человек широко начитанный, как положено учителю. Это история о том, как после очередной неудачи бедняк вообразил себя португальским королем, и последний человек, которого он узнает, это дочка.

Эта история про то, как мирный бедный швед неожиданно открыл в себе португальского короля и на этой почве рехнулся, но рехнулся со знаком плюс, рехнулся творчески, ― это очень хорошо о ней говорит. Это все-таки догадка о том, что если современный человек не сойдет с ума, он, к сожалению, так и останется рабом, а рабство она чрезвычайно не любила.

Она, конечно, идеализировала старину, никаких вопросов нет. Как все практически настоящие идеалисты, она искренне считала, что человечество вырождается. Но за этой идеализацией старины не стоит идеализация архаических добродетелей вроде воинского культа и так далее. Кстати говоря, ведь немцы довольно искренне пытались ее, когда завоевывали Скандинавию, сделать своей союзницей. Они писали ей приветствия, они говорили, что культ старых добрых времен (а без архаики нет фашизма) именно насаждала Сельма Лагерлёф. Они очень ее вербовали. Если, скажем, на эту вербовку купился Гамсун, как человек, в общем, гораздо более примитивный, будем откровенны, то Сельма Лагерлёф про них все поняла сразу. Она никогда не поддерживала нацистов, больше того, она активно помогала евреям бежать в Швецию. Например, Нелли Закс, женщина-еврейка, поэт, именно благодаря ей сумела в Швецию уехать. Таких историй много, много больше, чем упомянуто в источниках в интернете. Когда я был в Швеции, там мне рассказывали, что настоящий культ Лагерлёф именно потому и существует, что она сумела про фашизм все понять сразу. А то, понимаете, нордические добродетели… многие скандинавы же купились, к сожалению, на это.

Правда, надо сказать, что про Советский Союз она тоже все понимала и абсолютно не обольщалась тем, что «Приключения Нильса с дикими гусями» там издаются и переиздаются. Из всех русских, наверно, ее абсолютным кумиром был Толстой. Она очень поддерживала его мысль о том, что нужно писать новые евангельские тексты, что нужно адаптировать Евангелие, переписывать его для детей, сочинять национальные легенды на его темы, потому что «Легенды о Христе» ― это очень скандинавская книга, там множество скандинавских реалий, главная ее задача ― это дать пересказ Библии именно языком, доступным скандинавам, языком скандинавского ребенка с пересчетом на местные реалии.

Конечно, Сельма Лагерлёф не была, по большому счету, наследницей нордической культуры, потому что среди всех древних добродетелей ее привлекает больше всего понимание, солидарность, «положить душу свою за други своя». То есть ей прошлое дорого не тем, что там много бряцали мечами. И, кстати, наверно, ключевая сцена ее гениальной, без преувеличения, книги ― это разговор двух статуй, Бронзового с Деревянным.

Когда Нильс как раз сидит под шляпой Деревянного. Они оба статуи, то есть они оба на самом деле воплощение народного духа, но просто одно воплощение чудовищное, прямо скажем. Эта сцена, когда Бронзовый своей палкой молотит Деревянного, ― это один из главных внутренних конфликтов XX века, потому что мы любим нашу старину, но не за ее бронзу, не за ее жестокость. Мы любим ее за ее славу, безусловно, ведь этот же Деревянный был при жизни слугой Бронзового, его солдатом, но он остался человеком. Это очень важно ― то, что она чувствовала этот страшный риск превращения человека толпы, человека массы в эту железную субстанцию, которую она глубоко ненавидела.

Угадала она и еще одну важную вещь. Я вообще считаю, что из всех книг, которые я читал, трилогия о Лёвеншёльдах ― одна из самых увлекательных, потому что я, грех сказать, ставлю увлекательность выше очень многих достоинств книги. «Перстень Лёвеншёльдов», «Шарлотта Лёвеншёльд» и «Анна Сверд» ― это три части одного большого романа. Как все романы семейного упадка XX века, она имеет некоторые общие черты и с «Будденброками», и с «Делом Артамоновых», и даже ― мое любимое сравнение ― с «Семьей Ульяновых», потому что роман семейного упадка всегда строится по одной и той же схеме, и название его по одной и той же схеме, будь то «Сага о Форсайтах», «Перстень Лёвеншёльдов» или «Семья Тибо».

Но преимущество этой книги, во-первых, в том, что это магический реализм, ибо плоский, скучный социальный реализм никаких перспектив в наше время не имеет. Лагерлёф рассказывает сказку. Разумеется, в этой сказке масса тонких философских обобщений и психологических картин, очень живых, и герои все абсолютно узнаваемы, но это сказка, это надо всегда иметь в виду. У нее есть замечательное эссе «Сказка о сказке», где она доказывает, что только этот род литературы всегда будет востребован. Это действительно так и есть.

Она к реализму относится настороженно. У нее есть двухтомник «Люди и тролли», я думаю, она всерьез верила, что тролли принимают участие в нашей судьбе и истории. Почему? Потому что, понимаете, беса никто не видел, но все ощущали. На человека иной раз бесы нападают абсолютно на ровном месте. Алкоголь, конечно, ― она ненавидела алкоголиков еще после трагедии с отцом, ― сильно облегчает бесу доступ к человеку. Но она еще и, безусловно, права в том, что бесы и тролли ― наши постоянные спутники. Невозможно рационально объяснить внезапную злобу, внезапный приступ тоски, биполярное расстройство… Это вещи, которые зависят от невидимых каких-то сущностей. Кто хочет все объяснять химическими формулами, ради бога, но для литературы гораздо лучше верить все-таки в беса или тролля.