Имперсональность в критике Мориса Бланшо - Ман Пол - Страница 2

Сам акт чтения ничего не меняет, ничего не добавляет к тому, что уже есть, ? он позволяет вещам быть такими, как они есть; это форма свободы, однако не той, которая дает или отбирает, но свободы принимающей и утверждающей, Сам актговорящей "да". Она может сказать лишь "да" и в пространстве, открываемом этим утверждением, свобода дает работе утвердить себя как подрывающее решение ее воли быть таковой ? и ничего более.2

На первый взгляд такое пассивное и молчаливое столкновение с произведением совершенно чуждо тому, что мы обыкновенно зовем интерпретацией. Оно всецело отлично от субъектно-объектной полярности, вовлеченной в объективное наблюдение. Литературное произведение лишено какого бы то ни было объективного статуса. У него нет иного существования, кроме как создаваемого в самом внутреннем акте чтения. Но точно также мы не имеем дела и с так называемым интерсубъективным или интерперсональным актом, в который два субъекта вовлечены проясняющим диалогом. Было бы правильней сказать, что две вовлеченные субъективности ? автора и читателя ? вступают в сотрудничество по стиранию их отличительных признаков и разрушают себя как субъектов. Оба движутся от уважаемой особенности к общему локусу, содержащим их обоих, связанные импульсом, который отвращает их от их собственной особенности "Я". Именно посредством акта чтения происходит это отвращение: для автора возможность читать трансформирует его язык из простого проекта в прoизведение (и что навсегда отделяет его от него). В свой черед это возвращает читателя к тому моменту, когда он еще не был сформирован в некое особенное "Я".

Такое чтение кажется всецело отличным от интерпретации. "Оно ничего не прибавляет к тому, что уже есть", говорит Бланшо, в виду того, что представляется вне задач интерпретации как таковой, но в перспективе порождения языка, вошедшего в отношения с другим языком, ? неким видом сверх-языка, добавляемого к языку произведения. Однако мы не должны быть введены в заблуждение концепцией интерпретации, производной от объективной и интерсубъективной моделей. Бланшо ожидает от нас, что мы поймем акт чтения в терминах самого произведения, а не в терминах субъекта при всем том, что он осторожно избегает наделения произведения объективным статусом. Он хочет, чтобы мы "принимали произведение за то, что оно есть и таким образом освободили бы его от присутствия автора..." (L"Espace litteraire, p. 202). То, что мы читаем расположено к своим истокам ближе, нежели мы, и это ? наше намерение быть очарованными тем, что мы читаем именно в том месте, где оно возникает. Произведение обладает непреложным онтологическим приоритетом перед читателем. И было бы абсурдным утверждать, будто в чтении мы что-либо прибавляем, поскольку каждое прибавление, будь то в виде объяснения, суждения, или мнения только дальше отодвигает нас от действительного центра. Мы можем проникнуться истинным очарованием произведения лишь позволив ему оставаться тем, что оно есть. Этот явно пассивный акт, это "ни-что", которое в чтении мы не должны прибавлять к произведению, и есть определение подлинного интерпретирующего языка. Он означает положительный способ адресации текста, примечательный в положительном смысле, характеризующий само описаниe акта чтения, редкий пример утверждения в авторе, не склонного к позитивным заявлениям. Настояние позволить произведению быть именно тем, что оно есть, взыскует деятельной и непреложной бдительности, что возможно осуществить лишь в значениях языка. Таким образом интерпретирующий язык возникает из связи с произведением. В той же мере, в какой чтение просто "вслушивается" в произведение, оно само становится актом интерпретивного понимания.3 Описание акта чтения у Бланшо устанавливает подлинную позицию интерпретации. Но в своей глубине чтение преступает описание интерпретации, производимой из знания вещей или же из анализа индивидуальных субъектов.

Однако Бланшо чувствует необходимость определить свое понимание посредством умалчиванием важным во всех отношениях. Акт чтения, благодаря которому могут быть открыты истинные измерения произведения, никогда не может быть представлен автором касательно своей собственной работы. Наиболее откровенно Бланшо заявляет об этом в начале L'Espace litteraire:

"... писатель никогда не прочтет свою собственное произведение. Для него это недостижимо, тайна, которую он создает, избегает его взгляда... Невозможность чтения самого себя совпадает с открытием того, что отныне не существует более места для какого-либо еще творения в пространстве, открытым работой и, следовательно, единственно существующая возможность ? это всегда переписывать это произведения снова и снова... Особенное одиночество писателя... исходит из того факта, что в произведении он всегда принадлежит тому, что предшествует произведению...."4

Это заявление одно из важнейших для понимания Бланшо. На первый взгляд оно кажется достаточно убедительным: мы в состоянии отыскать множество примеров из истории литературы относительно отчуждения, которое переживалось, относившихся серьезно к языку писателями, когда им доводилось лицом к лицу встречаться с выражением собственной мысли. И Бланшо соединяет это отчуждение с трудом отказа от веры, будто вся литература есть только новое начинание, лишь цепь начал. Мы можем поверить, что близость истокам дарует произведению некую "силу начал", коей желает наделить Бланшо произведения других. Однако эта сила всего лишь иллюзия. Поэт может только начать свое произведение, поскольку желает забыть, что предполагаемое начало, на самом деле, является, повторением предшествующего поражения, возникающего из невозможности начать заново. Когда мы полагаем, что воспринимаем установление нового начала, мы в действительности свидетельствуем подтверждение поражения в начинании. Соединяясь с произведением в его позитивности, читатель в полной мере волен игнорировать забытое автором: то, что произведение в действительности утверждает невозможность собственного существования. Однако, если писатель и впрямь читает себя, в полном интерпретирующем смысле этого понятия, ему надлежит не забывать двойственность самопорожденного забвения и это открытие парализует все дальнейшие попытки. В этом смысле noli me legere Бланшо, отрицание само-интерпретации, есть выражение предосторожности, защищающее благоразумие, без которого литература обречена угасанию.