Метаморфозы. Тетралогия - Дяченко Марина и Сергей - Страница 28

Сашка сидела в первом ряду, с краю. А Костя сидел у нее за спиной, в третьем ряду, наискосок. Она чувствовала его присутствие. Каждое слово Портнова отдавалось в голове ревом низко летящего самолета.

– Всем все понятно?

Молчание.

– Идите в общежитие и проверьте ваши комнаты. Все, что есть спиртного, вылить в раковину, бутылки сдать. Если сегодня кто-то напьется – торжественно обещаю, что у него не будет свободной минуты до самого Нового года. Больше того – у него не будет времени на сон. Всё, все свободны.

Захлопали откидные сиденья кресел. Сашка сняла сумку, висевшую на подлокотнике, и, ни на кого не глядя, двинулась к выходу.

На этот раз очереди на почте не было. Сашка слушала гудки раз, и другой, а на третий мама взяла трубку и очень удивилась такому неожиданному Сашкиному звонку: конечно, у них все нормально. Вчера они с Валентином были в гостях у тети Иры, у нее был день рождения, вернулись за полночь, на такси. А что, собственно, случилось?

Слушая ее беззаботный голос, Сашка подумала, что мама, наверное, помолодела. Им с Валентином хорошо вдвоем, Фарит Коженников, как ни странно, был прав: она, Сашка, оказалась бы в этой компании третьей лишней. Ничего не случилось; ни аварий, ни катастроф, ни болезней, все это существует только в воспаленном Сашкином мозгу…

Она шла и на ходу повторяла упражнения. Заплетались ноги. Какая-то старушка посмотрела на нее с подозрением: ей показалось, наверное, что девушка наклюкалась до неприличности. Сашка остановилась, чтобы передохнуть, оперлась о чугунную спинку скамейки. Садилось солнце; окна дома напротив горели апельсиновыми огнями.

«Мысленное построение, получившееся в результате упражнения семь, деформируйте так, чтобы его проекция на любую воображаемую плоскость имела форму круга…»

И выделенный красным текст из параграфа, который невозможно выучить, но надо учить.

Стемнело рано. В комнате, пропахшей старым табачным дымом, горела настольная лампа; Сашка сидела за книгой. В общежитии было непривычно тихо, Оксана споро переливала самогон из бутыли в резиновую грелку, купленную в ближайшей аптеке. У Лизы кончились сигареты, она отправилась по комнатам и «настреляла» полпачки. Сашка, не спавшая вторую ночь (или уже третью?), проворачивала в мозгу упражнение за упражнением. В мутном бульоне бессонницы ей начинало казаться, что она думает чужие мысли: настолько чужие, что они не помещаются в голове. Думать такие мысли, мнилось Сашке, – все равно что пытаться удержать авторучку копытом.

Она боялась, что заснет над книгой, но упражнения не давали уснуть, подобно яркому свету или громкой музыке. Чесались опухшие веки, время от времени приходилось разминаться, чтобы дать отдых затекшей спине. Завтра (вернее, уже сегодня) был вторник, и Портнов станет проверять параграфы; поэтому в четыре утра Сашка отложила упражнения и открыла текстовый модуль с цифрой «два». Параграфы здесь были длиннее, чем в первом томе, и каждый завершался почти страницей текста, выделенного красным.

Я не могу это читать, подумала Сашка, глядя на желтоватое поле страницы, засеянное скрежещущей бессмыслицей букв. Я не могу это учить. Пусть Фарит делает что хочет.

Многочасовые упражнения что-то сотворили с ее рассудком. Ей казалось, что она хрустальная, прозрачная и ломкая, и совершенно спокойная – будто сосулька. Будто равнодушный кусок стекла. Она попробовала заплакать – как ребенок пробует проехаться на самокате после долгого зимнего перерыва. У нее получилось. Крупные слезы полились по щекам, но Сашка не испытывала ни грусти, ни отчаяния, вообще никаких эмоций – как будто открыли водопроводный кран.

Она перестала лить слезы – опять же по своему желанию. Вытерла щеки. Впряглась в текст и потащила его – ей казалось, что она глазами разматывает запутанный клубок колючей проволоки.

«…Страха смерти и не находил его… Страха никакого не было, потому что и смерти не…»

Она не останавливалась. В тот первый раз, в библиотеке, прорвавшийся смысл был яркий и голубой. На этот раз он был серый, с тусклым блеском, стальной. Очень отрывистый, Сашка почти ничего, кроме «страха смерти», не разобрала. И продолжала читать, надеясь снова прорваться, но строчки тянулись, как ржавые гусеницы, оставляли отпечатки в мозгу, а смысла не было.

В семь утра сработал будильник под кроватью Оксаны.

Из зеркала в туалетной комнате на Сашку глянуло чудище с помятой бледной физиономией и красными, в прожилках, воспаленными глазами. Зрачки странно изменились и сузились; она долго моргала, пытаясь понять, что не устраивает ее в собственном отражении. Минут через десять зрачки вернули нормальную форму и размер.

Она пропустила математику и английский. Перед обедом тщательно подвела глаза, чтобы не выглядеть бледной уродиной. Шла, потупившись, однокурсников избегала; на доске с общим расписанием булавкой был приколот график индивидуальных на сегодня. Сашкино время было – пятнадцать тридцать. Она забралась в дальний закуток, устроилась на подоконнике и устало вытянула ноги.

Не спать трое суток. Она никогда бы не подумала, что способна на такое. Но спать ей вовсе не хотелось; до назначенного времени оставалось еще сорок пять минут, она привалилась спиной к простенку, чтобы еще раз просмотреть выделенный красным текст, и на мгновение опустила веки.

Когда она открыла глаза, за окном была темень. И во всем коридоре была темень. Только где-то за углом тускло горела лампа дневного света.

Сашка вскочила, обливаясь холодным потом. Посмотрела на часы – без десяти шесть; индивидуальные занятия закончились час назад.

Она побежала. Шаги гулко отдавались в пустом коридоре. Дверь с табличкой «38» была заперта; Сашка дернула ее несколько раз, будто надеясь на чудо. Огляделась. Во всем длинном, слабо освещенном коридоре Александра Самохина была единственным человеческим существом. Тишина стояла в здании института, и только откуда-то сверху доносились крик и смех: это под дверью в спортзал собрались игроки в настольный теннис.

Закинув сумку поудобнее на плечо, Сашка пошла в холл. Сама не зная зачем. Наверное, следовало идти домой… в общагу. Наверное, ничего уже не изменить. Наверное, уже завтра придется объяснять Портнову… При мысли о том, что Портнову придется что-то объяснять, Сашка заплакала – по-настоящему горько, от жалости к себе.

– Где ты была?!

Костя выскочил из тени под брюхом бронзового коня.

– Где тебя носило?! Я подменял… Ходил, всех упрашивал, переставлял расписание, чтобы на твое время кто-то пришел, а потом еще… затыкал кем-то дыру… все думал, что ты появишься… до последнего тянул! Где ты была?

– Я заснула, – сказала Сашка, не пытаясь вытирать слезы. – Я все выучила. Ночью. Я заснула.

– Блин, – сказал Костя после паузы. – Тут такое было… Он так орал… На меня, на всех… Из-за того, что тебя нет.

Сашка села на гранитный постамент. Обхватила руками плечи. Костя уселся рядом. Оттого, что он так сидел, молча, оттого, что касался боком Сашкиного бока, оттого, что сопел и глядел прямо перед собой, – Сашка обмерла и на секунду возненавидела себя. За то, что избегала его. За эту кильку в томате. За отведенные глаза и пропущенные пары. За все.

– Я хотел два раза пойти, – сказал Костя. – За себя и за тебя.

Она не выдержала и заревела в голос. Два раза пойти на индивидуальные к Портнову – все равно что два раза умереть; Костя был готов на это ради нее, а она удрала у него из постели, облевала ему комнату и почти неделю воротила нос!

– Он уже ушел? – спросила она сквозь слезы.

Костя зябко повел плечами:

– Он в институте. Я тут давно сижу, от самого конца занятий. Он не выходил… Послушай, может, мне пойти и сказать ему, что я нашел тебя и все дело в том, что ты заболела? Потеряла сознание… А что?

Сашка помотала головой. Врать Портнову – самоубийство. То, что Костя вызывается быть гонцом, – самопожертвование.

– Я сама к нему пойду. – Больше всего неудобства ей доставляли не слезы, хотя все лицо, наверное, покрылось черными потеками. Больше всего ей мешали проклятые сопли, от которых краснел и раздувался нос. – Пока он не ушел. Пусть делает что хочет.