Любовь за гранью 10. Игра со Смертью - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 12

– Да…мне больно, когда больно тебе.

Ответила я и снова тронула его рану на скуле. Он слегка прищурился, глядя на меня.

– Рино?

Я кивнула.

– У всех должно быть имя. Меня зовут Виктория…Викки. Ты ведь знаешь. А я… я буду звать тебя Рино. Когда–то я читала легенду, очень красивую кельтскую легенду, о воине–варваре. Его звали Рино. Ты похож на него.

И я впервые увидела, как монстр улыбнулся. Часто говорят, что улыбка преображает лицо. Но то, что произошло с ЕГО лицом от улыбки, не смог бы понять никто, если бы не увидел, как я. Она меняла Рино до неузнаваемости. В эту секунду он казался мне не просто красивым, а ослепительным. Очень белые зубы, чувственный изгиб губ и выражение глаз…совсем другое. Некая минута откровения, когда он сбросил маску чудовища. Ту самую, которую все от него ждали.

– Я согласен, девочка. Пусть будет, Рино, – у него необычный голос. Очень низкий, с хрипотцой.

Он принял свое имя, и я даже показала ему, как оно пишется. А на следующий день он просил меня написать мое имя. Хотя, «просил» – это громко сказано. Рино не умел просить, как и не умел жаловаться, унижаться, стонать и кричать от боли.

– Напиши – Викки.

Я написала, он забрал листок бумаги и спрятал под матрас. Много лет спустя, я увижу на этом свернутом вчетверо клочке имя «Викки», написанное тысячу четыреста шестьдесят восемь раз. Ровно столько дней я была во Франции. Темно–коричневые буквы на пожелтевшей бумаге. Рино никогда не имел чернил… он писал мое имя кровью.

После болезни, а, возможно, узнав ее истинную причину, отец отправил меня в Европу учиться. На четыре года. На бесконечные, вечные четыре года, в течение которых я каждый день писала Рино письма и надеялась, что когда вернусь, он еще будет там… Сейчас я понимаю, что уже тогда я любила его. Той самой светлой, первой любовью, которая только зародилась. Хрупкой, нежной, противоестественной для нас обоих. Любовью, которая после моего возвращения перерастет в дикую страсть, а потом и в больную одержимость.

.

{«…Объект не приходит в сознание уже более сорока восьми часов. Единственными признаками, подтверждающим, что он ещё жив, являются слабое сердцебиение и еле заметное дыхание. В случае, если в течение двенадцати часов Объект не выкажет других признаков жизни, рекомендуется его уничтожить…»}

Есть ли свет в конце тоннеля? Видят ли умирающие, лёжа на смертном одре, ангелов, зовущих их к себе? Слышат ли голос Всевышнего, взывающий к ним? Люди тысячелетия задавались этими и подобными им вопросами. Можно подумать, понимание того, что тебя будет ждать какой–нибудь инфантильный белокурый ангел у ворот Рая, поможет легче принять собственную смерть. И те, кто утверждают именно так, очень сильно ошибаются, и, что намного хуже, вводят в заблуждение других идиотов.

Я лежал на этом грёбаном смертном одре, правда, не на шёлковых простынях и в окружении близких и родных, а на холодном металлическом столе и в полном одиночестве, иногда нарушаемом тихими голосами Доктора и его помощников. И я с абсолютной уверенностью могу утверждать, что ТАМ никого из нас не ждут ни ангелы, растягивающие на губах лицемерные улыбки, ни тот самый таинственный свет в конце тоннеля. Нет никакого тоннеля. И света тоже нет! Есть только непроглядная тьма, впившаяся в тебя своими жирными скользкими щупальцами. Она вокруг тебя. Она пугающе беззвучна тем самым особым безмолвием, которое давит на уши хуже, чем похоронный звон колоколов. И эта мгла вокруг тебя настолько реальна, что начинает казаться, протяни руку и коснёшься её, ощутишь, насколько она тяжёлая. А ещё она не мёртвая. Она живая. Она существует за счёт твоих жизненных сил. Она входит сквозь поры, ты вдыхаешь её с каждым вдохом, и вот уже она начинает высасывать из тебя жизнь, жадно и быстро или же мучительно медленно, растягивая твою агонию, пока ты лежишь безмолвным овощем, понимая, что у тебя не остаётся шансов. ОНИ дали тебе всего двенадцать часов на то, чтобы вынырнуть из этой трясины и вдохнуть насквозь пропахший медикаментами воздух. И вроде бы ты сам себе задаешь безмолвный вопрос, а зачем бороться? Разве не лучше сдохнуть тут, на этом столе, и тем самым прекратить собственные мучения? Не лучше ли сдаться? Вряд ли то, что ждёт меня после смерти, будет хуже того, что я видел при жизни…

Вот только какая–то часть внутри тебя не даёт смириться с этой безысходностью раньше времени. Она призывает к борьбе с темнотой, с собственной слабостью и с самим с собой.

{"Ты должен выжить! – шепчет она. – Ты должен вырваться! Свобода! – кричит она. – Они должны поплатиться! Месть!"} – голос неожиданно срывается, и ты понимаешь, что сделаешь что угодно, но вырвешься из цепких лап старухи с косой. Как ни странно это звучит, но ты даже готов сдохнуть ради того, чтобы выжить. Месть – это чертовски сильный мотиватор. И вот ты начинаешь свою игру со смертью. Посылаешь мысленные сигналы организму, заставляя вдвое быстрее работать сердце, разгоняя кровь по венам. Ты убеждаешь самого себя, что обязан очнуться. Что двенадцать часов – это слишком мало для того, кого ждёт вскоре целая вечность по ту сторону реальности. Но тому, у кого появилась цели для дальнейшего существования, достаточно и этого срока.

{«…Объект пришёл в сознание за шестьдесят минут до истечения времени, отведенного ему на восстановление. В 19.38 Объект неожиданно принял сидячее положение и издал трубный звук, похожий на рычание. В лаборатории, помимо него, находилась доктор Шварц…» }

Тьма постепенно убывала назад, шипя и скалясь, не желая выпускать из лап свою законную добычу, но с каждой секундой дышать становилось всё легче и легче. В тот раз я переиграл костлявую, всё–таки очнувшись в тёмном полумраке комнатушки, называемой лабораторией. Распахнул глаза и застонал от какофонии звуков и запахов, окутавшей тут же. И шелест бумаг, и дыхание кого–то совсем рядом на расстоянии вытянутой руки, и запах розового мыла вперемешку с противным запахом лекарств, защекотавший ноздри. А ещё…ещё аромат сочной свежей крови. Я чуял его настолько ясно, будто мне под нос сунули плошку, наполненную до краёв ею. Я слышал, как она бежит по венам, и чувствовал, как пересохло в горле от голода. Как запекло дёсны от потребности впиться клыками в шею женщины, удивленно вскрикнувшей, когда я рывком сел на столе.

– Пришёл в себя, ублюдок? – она испуганно попятилась назад, когда я разорвал веревки, которыми был привязан к столу, спрыгнул с места и абсолютно голый двинулся ей навстречу. – Выродок очнулся! – трусливая тварь в белом халате пронзительно завизжала, призывая на помощь, но тщетно. Уже через мгновение я смаковал свой первый завтрак после пробуждения, свою первую «чистую», «живую» кровь, содрогаясь от удовольствия, когда по горлу потекла не только драгоценная горячая лава её ароматной крови, но и жизненная сила той, чьей главной обязанностью было получать образцы моей кожи. И если сейчас в этой процедуре нет ничего устрашающего, то тогда, более сотни лет назад, это означало вырезание кусочков плоти с тела. Естественно, без какой–либо анестезии.

В коридоре появлялась миниатюрная женщина в кипельно белом халате и, презрительно кривя губы, аккуратно шинковала кожу медицинским ножом на мелкие ошмётки. А я даже не мог сопротивляться, временно парализованный какой–то дрянью, которую они подсыпали в еду. Но зато я всё прекрасно чувствовал, каждое движение ножа, кромсающее на части моё тело, я прекрасно видел фанатичный блеск в глазах Шварц, её наполненные брезгливостью движения.

А сейчас она валялась у моих ног, с разодранным горлом и глядя остекленевшими глазами в белый потолок. Сзади послышался звук захлопнувшейся двери, я развернулся и оскалился, увидев Доктора с довольной улыбкой на лице. В его глазах светился триумф.

– Великолепно! Просто великолепно! – воскликнул Эйбель, даже не обращая внимания на дохлую вампиршу на полу.