Бастард Ивана Грозного (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 4

Что такое силки Александр знал не понаслышке. Он и сам часто использовал их раньше, правда из «нихромовой» проволоки, а верёвку самолично сплёл впервые и был горд этим.

По снегу босиком Санька бегал, но только в тёплую погоду. Лёкса связала ему чуни, но Санька их не любил. Он сам сплёл себе снегоступы из заготовленного летом ивняка и ловко бегал по сугробам, расставляя силки на зайцев и на рябчиков.

За лето он не только набрался витаминов, но и сделал себе заготовки на зиму: грибы, ягоды, вяленое мясо. Он надрал с упавшей и гнилой берёзы коры и соорудил из неё и веток что-то, похожее на шалаш и развесил в нём своё богатство: ветки калины, рябины, палочки с нанизанными на них грибами.

Шалаш Санёк пристроил к берлоге и прикрыл его ветками, чтобы не напугать родителей. Мокша и так поглядывал на сына едва ли не с ужасом, видя, как тот бегает и лазает по деревьям. А встречаясь случайно с взглядом сына, сразу отводил глаза. Он ни разу ещё не взял Саньку на руки, а тот понимающе про себя вздыхал. Мать ничего не видит, кроме своего ребёнка: ни его ущербности, ни его отличий от других. Для Лёксы Санька, не смотря на свою волосатость и не младенческую предприимчивость, был идеалом.

Лес, в котором обитал Санька, не был Уссурийской тайгой. Таких высоких деревьев в Приморье сроду не было. Хотя… Как понимал Санька, возродился он в теле младенца где-то в средних веках, судя по одёжке родителей, а в средние века и в Приморье могли расти деревья-великаны. Но вряд ли жили русичи.

Дубрава напоминала ему Шипов лес, и он так для себя и решил, что перенёсся в Воронежскую область. Он вспомнил, как однажды наткнулся в дубраве на медведицу с двумя медвежатами и вынужден был её убить, спасая себя. Медвежата убежали и так и не выжил. Александр Викторович знал это точно и долго переживал.

«Вот и наказал меня лесной бог», — решил Санька и перестал думать о том, где он и в какой эпохе. Всему своё время. Не дорос он ещё…

Его, по-детски короткие ножки, по-настоящему бегать не могли, но семенил он на них двоих достаточно быстро. Физически он чувствовал себя очень неплохо. То ли молоко медведицы содержали блокаторы миостатина — подавителя роста мышечной массы, то ли он действительно был не совсем человек, но мышечная масса у Саньки к полутора годам наросла солидная.

Ел он сейчас много, но не толстел, расходуя энергию полностью. Жирок, конечно, на его теле присутствовал, как без него голым зимой? Однако под жировым слоем собирались очень солидные мышцы. Своим видом он напоминал обычного очень крупного младенца.

Александр Викторович имел высшее образование и не был отсталым человеком. В «советское время» он выписывал и читал много газет и журналов. Даже «Химию и жизнь». Да и в «продвинутое время» не чурался интернета. Про малышей — качков он читал, но долго считал, что это прихоть родителей, заставляющих своих детей «развиваться».

Писали, например, что один циркач-силовик своему новорождённому сыну привязывал к рукам и ногам гайки. Сын стал выступать на арене цирка с полутора лет, держа свой вес на руках и выполняя «параллельный шпагат». И это в советское время и в СССР.

Потом, уже в двухтысячных, он как-то в интернете наткнулся на статью про оставшегося в США без родителей ребёнка, который уже в пять месяцев точно так же удерживал на руках собственный вес, а в девять месяцев спокойно передвигался ногами по лестнице. В три года он выступал на турнире «Самый сильный младенец».

То есть таких, как этот крепыш в США было немало!

Оказывается, что у многих малышей-силачей в организме не хватало миостатина. Есть, оказывается в человеческом организме и такое вещество. На основе блокаторов миостатина учёные пытались разработать препарат для спортсменов, но наткнулись на серьёзные проблемы. Оказалось, что наличие «непереваренного» миостатина сильно мешало здоровью человека. Потом эти исследования засекретили и препараты влияющие на миостатин исчезли.

Санька вспомнил про этих богатырей, когда сам стал замечать, как быстро он набирает мышечную массу. Правда он высасывал медведицу едва не досуха. Санька потом понял, что это не у медведицы не хватало молока, а «просто кто-то много ест». Ест и не толстеет.

Опираясь и на эти воспоминания, Санька без опаски грузил своё новорождённое тело «по полной». У него не было «груды мышц», потому что он не «качался». Он просто много двигался: бегал, прыгал и лазил по деревьям.

Сенька не показывал родителям ни своих навыков, ни добытых трофеев, но Мокша изумлённо поглядывал на вытоптанную снегоступами территорию. По некоторым следам он прошёл, и как Санька не путал их, нашёл и силки на зайцев, и попавшего в петлю в осиннике рябчика. До осинника было приличное расстояние, и вернувшись к жене, сладострастно кормившей ребёнка грудью, Мокша молча показал рябчика ей и со страхом посмотрел на сына.

— Кто-то охотится здесь, — сказал он. — Однако, следы в деревню не ведут, в дубраве теряются.

Лёкса приложила палец к губам и «цыкнула» на мужа.

В этот день Санька «в первый раз» сказал слово «мама» и родители сразу всё забыли. То, что их ребёнок разговаривает по-людски снимало многие препоны возможного возвращения его в общество.

По дороге в деревню Лёкса молчала, а скинув в землянке верхнюю одежду, сказала:

— Мы возьмём его в примаки.

— Как это? — Не понял муж.

— Скажем, что решили взять чужого… У твоего Кавала много детей?

— Трое…

— А у Микая?

Мокша пожевал губами.

— Много…

— Вот у него и возьмём, — сказала жена.

— Кто ж тебе даст-то? — Удивился муж.

— А мы и спрашивать не будем. Скажем, что их сын и всё.

До Мокши наконец-то дошёл смысл каверзы, задуманной Лёксой, и он заскрёб волосы на затылке.

— Так это… Надо ж к нему идти?

— Вот Сарант[3] потечёт и мы сплаваем до твоих родичей.

— Так, это… Туда махать и махать… К зиме токма вернёмся…

— Глупый ты у меня, — сказала Лёкса, потрепав пальцами мужнюю шевелюру. — Мы в дубраве сховаемся. В берлоге медвежьей. Всё одно медведица там не живёт летом. К нам она уже привыкла, а Ракшай[4] там и жил почти всё тепло. Помнишь, как мы от дождя там скрывались и пришла Парава[5]… И ни чего. Рядом легла.

Мокшу вдруг осенило, что жена придумала очень добрую каверзу и развеселился. Он схватил Лёксу и едва не стукнул головой о бревенчатый накат потолка.

— Оставь, дурень, расшибёшь, — засмеялась она, но Мокша повалил её на лежанку и стал сдирать с неё одежду.

— Точно дурень… Дурус… — Шептала она. — Падурус[6].

После первого сказанного слова, Санька себя почти не сдерживал. Ребёнок «умнел» не по дням, а по часам. К концу зимы в Санькином словаре имелось около ста слов, с помощью которых он вполне сносно общался с родителями.

Санька понимал, что чересчур форсирует события, но удержаться не мог. Родители подумали-подумали, и решили, что лучше вообще уехать от этой деревни подальше. Кого бы они не привели в дом, соседи постоянно будут за ними приглядывать и обсуждать. А так, глядишь, и вырастет мальчонка тихим сапом. Голым ходить не принято, а в одежде он от обычного человека и не отличается.

Посёлок, где жили родичи Мокши был побольше этого и стоял в устье Саранта при впадении его в Дон.

Когда Санька услышал от родителей это слово, у него потеплело на душе. Места знакомые и русские. Правда, в средние века не очень спокойные. Но, как говориться, покой нам только сниться… Где и когда на Руси было легко?! — Подумал Санька.

Всю третью зиму Мокша долбил чёлн. Соседи шушукались. Подходил староста и затевал разговоры на разные темы, но Мокша отвечал скупо, взгляд отводил. Спросить напрямки Потап не решился. Слишком суров был Мокша в своей работе.