День саранчи - Велиханов Никита - Страница 30

Ну так и вот. Когда я обо всем этом задумался и прокрутил еще раз для себя историю человечества, мне показалось, что самым лучшим для нас вариантом дальнейшего развития сюжета будет попытка вернуться к разумному сосуществованию с породившим нас биоценозом, а не к навязыванию ему своих правил игры. Игры, в которой мы до сих пор поняли только два-три первоначальных хода, да и в тех путаемся. Я стал собирать вокруг себя людей и проповедовать отказ от технологического пути развития, возврат к природе — ну и прочую прекраснодушную чушь, какой довольно-таки много проповедуется по всему нашему шарику. Но все это были слова, хорошие слова, но не имеющие совершенно никакого отношения к реальности. Можно было, конечно, организовать очередное движение зеленых и отрабатывать, прикрываясь природоохранными лозунгами, заказы одних заинтересованных промышленных групп против других, не менее заинтересованных. Ну скажем, пропагандировать отказ от баллончиков с аэрозолью, которая попадает в атмосферу и расширяет озоновую дыру, — с тем, чтобы производители роликовых дезодорантов заклевали на рынке производителей дезодорантов в баллончиках.

Но потом произошло событие, которое перевернуло все мои тогдашние представления о том, что и как надо делать, чтобы спасти нашу расу — а с ней и весь связанный с нами биоценоз — от тотального самоуничтожения. А вернее, как раз и сформировало представления о том, что и как нужно делать.

Случилось это лет через шесть после аварии на Чернобыльской АЭС. Меня, сами понимаете, в первую очередь интересовали те процессы, которые будут происходить в тамошних биоценозах после столь мощного и жесткого воздействия на них со стороны человека. По моим представлениям, природа, подвергнутая такому насилию по вине одного-единственного, окончательно зарвавшегося вида, должна начать вырабатывать методы борьбы с внутренним врагом. Антибиотики. Я понимал, что поездка туда представляет собой определенную опасность лично для меня. И не столько потому, что зона отселения охраняется, и человек, лезущий туда ради собственного любопытства, вызывает вполне законные подозрения — хотя бы в том, не мародер ли он. Но это — на уровне постовых милиционеров. А если брать уровнем выше, то мне, с моим диссидентским прошлым, рисоваться лишний раз совсем не хотелось.

Главную опасность могла представлять сама по себе моя видовая принадлежность. Растревоженному биоценозу — если он вдруг решит, что нужно бороться с человеком, как с причиной катаклизма — не объяснишь, что я совсем другое дерево. Что я приехал не ломать и мучить, а изучать и искать способы исправить сложившуюся ситуацию. У природы методы простые и на удивление близкие методам любого прирожденного убийцы — от кавказского абрека или стрелка с американского Дикого Запада до нашего старого НКВД. Сперва замочим, а потом начнем разбираться.

И тем не менее я поехал. Патрульным службам я очень не хотел попасться — и не попался, что, собственно говоря, в тамошней местности не так уж и сложно. Туда за стройматериалом на тракторах ездят — в заброшенные деревни — умудряясь мимо всех постов проскочить безо всяких взяток и договоренностей. А уж один-то человек с рюкзачком — как не проскочить. Проскочил. И начал искать. Что искать? Я и сам тогда не очень это понимал. Что-то такое, чем здешняя природа должна кардинально отличаться от природы обычной — если не считать зашкаливающего радиационного фона, конечно.

Бродил я долго, не один день. Видел тоже всякое, но ничего такого, что свидетельствовало бы о каких-то существенных отклонениях от нормы — если, конечно, считать нормой наличие определенных генетических сдвигов в биоценозе, подвергнутом жесткому и долговременному радиоактивному воздействию. Потом однажды вечером, сильно утомившись, выбрел на чудесное такое местечко. Представляете, целая поляна сплошного мха — ярко-зеленого, толстыми такими подушками. Вот я там и заночевал. Мох был сыроват, но я на него постелил полиэтилен, а уже сверху — спальный; мешок.

Утром проснулся, как будто с похмелья. Не то, чтобы с сильного, но есть. Голова гудит, шум какой-то в ушах, вроде гула такого ритмичного. И вообще некоторая раскоординация движений. Встал, развел костерок, поел, опрокинул на всякий случай сто граммов — вроде, полегчало. В смысле, гул поутих. Но как-то меня резко с этих ста граммов взяло, как будто не сто выпил, а все триста. Марево такое радужное по сторонам, и настроение отличное — полная эйфория. Ну думаю, сейчас с полчасика полежу, голова на место встанет, и пойду себе с богом. Вот я и лег обратно на этот самый мох. Лежу, пою себе какие-то идиотские песенки и вдруг вижу — летит бабочка. И так она мне понравилась, эта бабочка, что никак я ее не хотел из поля зрения упускать. Летает, порхает, крылышками машет, с солнечными зайчиками играет. Следил я за ней, следил, и вдруг до меня доходит, что лежу я тут уже, наверное, битый час, а бабочка эта все так у меня над головой и кружится. Стал я внимательнее за ней наблюдать. А потом понял, что наблюдать-то нужно не за ней, а за собой. Потому что как только долетала эта бабочка до края моего поля виденья, до радужной этой самой зоны, тут я ее практически усилием воли разворачивал — невольно—и заставлял лететь обратно. Вот так и гонял ее, бедную, битый час.

Отпустил я ее с миром и пошел себе дальше. А потом меня мысль заела — а что бы мне еще на ком-нибудь не попробовать. А вдруг, родилось во мне какое- то необыкновенное умение, а? Ну высмотрел я вверху, в ветвях птичку маленькую — не знаю какую, я в них не разбираюсь. И говорю ей — иди сюда. Она смотрит на меня и знай себе по веткам скачет. Ах так, говорю. И ну ее глазами есть, и тянул ее на себя, тянул... Она еще посидела немного, а потом как вспорхнет — и прямо ко мне и зависла прямо у меня перед лицом, крыльями бьет, а сама пищит — напугал я ее страшно. Потом отпустил и ее.

И вот так развлекался я в тот день до вечера. То муху прицеплю, то комара, то гусеницу заставлю ползать взад-вперед по веточке, да еще и команды ей отдаю: напра-о! нале-о! Вот бы кто на меня тогда посмотрел, на старого дурака. Но радости было! Как будто вчера родился. И мир такой ласковый, и всякая тварь мне сама навстречу спешит, и я им всем рад. Вот, думаю, оно, настоящее счастье. Вот как, думаю, должен по совести жить человек. Вот чему должен я учить тех, кто согласится меня слушать. Вот он — выход из тупика.

Заночевал я где-то у ручейка, где пришлось. А утром просыпаюсь — и как рукой все мои новые умения сняло. Пыжусь, глаза пучу, а муравей как бежал себе по дереву, так и бежит. И на меня — ноль внимания. Тогда я стал восстанавливать все то, что было у меня в предшествующий день и — естественно — дошел в конце концов до этого волшебного мха на поляне. И следующую ночь я провел все там же, во мху. И наутро, как по мановению волшебной палочки, снова ко мне все вернулось.

Я запомнил место — и даже составил свою карту, чтобы не забыть. Наши все карты неточные, особенно те, которые хотя бы краем касаются Чернобыльской зоны. Потом выбрался из зоны и поехал обратно в Минск. А пока ехал, меня посетила еще одна мысль. А что, если это не я при помощи мха открыл в себе эти способности? А что если тамошний кризисный биоценоз распознал их во мне и первым пошел со мной на контакт? А что, если это рука, протянутая макроорганизмом микроорганизму? Рука, которая предлагает помощь и возможность вместе выжить, не убивая и не калеча друг друга?

Однако первым делом нужно было разобраться с биологической и с биохимической природой того, что со мной там в лесу произошло. То, что это было подобно воздействию какого-нибудь психотропного наркотика, я понял почти сразу. Так что оставалась вероятность того, что все мои игры в мага и волшебника были просто наркотическим бредом. Нужен был специалист, и нужен был контрольный эксперимент. Причем специалист нужен был в доску свой, чтобы никому не проболтался. И тут, как ни крути, все сходилось на Вале Колеснике. Он и биохимик, он и человечек свой, да и идеи мои ему, судя по всему, были достаточно близки.