Долг и верность. Книга 2 (СИ) - "Малефисенна" - Страница 1

Реальность обдает жаром, затягивает в непроницаемое полотно, лишая кислорода. Боль, неясная, растекается повсюду, вгрызаясь заостренными зубами в кости. Как тогда. Страх. И непонимание. Как укусы сотен насекомых, облепивших тело со всех сторон. В этот момент я ничего не вижу, не слышу и не чувствую. Будто бы уже мертв. А потом приходит ощущение. Ощущение быстротечности ускользающих жизней. Разорванные нити, опутавшие падающее на наши головы небо. Последние вздохи перед тем, как упасть в бездну. И я ловлю их, пытаясь удержать в ослабших руках тонкие и скользкие нити.

Боль становится сильнее, сбивает с ног и заставляет до предела открыть рот в немом крике. Будто каждая мышца в теле наполняется живым огнем, плавится и превращается в пепел. Я не верю и не осознаю, просто не могу осознать сквозь непроницаемый купол агонии то, что происходит. Жизнь не обрывается, слышится протяжный звон и глухой треск, будто ломаются чьи-то кости. Снова и снова — сквозь мрак, который живым зверем что-то шепчет у самого уха. Но я не разжимаю руки, удерживая что-то невесомое и в то же время такое настоящее. Не понимая как. Но уже догадываясь. Кровь течет по лицу, стекает на треснувшие от напряжения губы. Такая горячая, она словно оживляет, служит доказательством того, что я все еще существую.

Напряжение почти невыносимо. Раздирает натянутые свыше предела связки, и запах крови, гари, агонии ударяет в голову, заставляя кричать уже в голос. Во всю силу своих легких. Метаться, пытаясь сбросить с себя уже неподъемную ношу, изнутри раздирающую бешено бьющееся сердце. И кричать, кричать, кричать…

Киан

Первым ощущением была тупая пульсирующая боль, мерзко пробившаяся сквозь плотно натянутые бинты. Но разбудила меня не она — прерывистый крик, перешедший в отчаянный вой. Где-то совсем близко. Я распахнул глаза и инстинктивно дернулся вперед, пытаясь присесть. Голова закружилась сразу, не оставляя попыток разглядеть обстановку. Перед глазами проносились черно-зеленые искрящиеся точки, и я просто упал обратно. Крик повторился, вгрызаясь в барабанные перепонки, и в этот раз где-то рядом послышались торопливые шаги. Задернули ткань, и по укутанному в теплое одеяло телу пробежала тяжелая волна горячего воздуха.

Я хотел что-то сказать, но понял, что не могу. Опухший язык почти не ворочался, и горло ощущалось таким сухим, словно меня всего заполнил зыбучий песок, горячий и рыхлый, скрипящий на высохших деснах. Через силу я вновь открыл глаза и теперь увидел больше. Неровный темный камень с проходящими вдоль и поперек трещинами, в которых прятались абсолютно черные тени. Именно в этот момент я по-настоящему понял, как сильно хочу пить. Живот, налитый свинцом, мерзко заурчал, и меня словно парализовал озноб. Мерзкое ощущение, и мне не хватило сил его прогнать.

Копошение где-то совсем рядом исчезло, и через несколько мгновений передо мной склонился человек. Зрение подводило, и черты лица размылись так, что я с трудом мог утверждать только одно — это был мужчина. Странное разочарование и обида на миг заставили меня сморщиться, но так и не смогли перебороть желание почувствовать на шершавых губах воду. На место большому силуэту, что возвышался надо мной всего несколько секунд назад, пришел маленький и очень хрупкий. Когда же мою голову заботливо подняли и прижали к губам металлический носик, я испытал нечто очень похожее на счастье. Может быть, это оно и было. Осознание того, что я жив и все еще кому-то нужен. Но кроме этой мысли в гудящую голову полезли намного более мрачные. Последние воспоминания, которые отдавали неприятным привкусом железа и неконтролируемым страхом. И страхом совсем не за собственную жизнь, которая мало что значила для других или вовсе не значила ничего. Это сильное чувство ударило, словно молния, по всем нервным окончаниям, будоража кровь, заставляя сжать в кулак поврежденную кисть. Даже несмотря на боль.

От холодной воды, полившейся в пересохшее горло, все внутри разом сжалось, исчезли любые мысли. Жидкость казалась чуждой, и тело отказалось ее принять. Вода потекла по щекам и подбородку, затекая в нос. Я закашлялся и дернулся, пытаясь хоть как-то подняться. Тело скрутило так крепко, что стало больно даже дышать. Слабые маленькие руки безуспешно пытались меня поддержать, но я все сильнее кренился на бок, рискуя упасть на ушедшую из-под ног землю. Минутой позже меня вырвало. Адская боль прошлась по всем ранам и ушибам, как будто вгрызаясь в них, и тело заныло, требуя покоя. Требуя так громко, что от его воя заложило уши.

Вторая пара рук подхватила меня за плечи, и я прокашлялся в последний раз. Кое-как попытался вытереть рукавом рот, но даже от этого движения зудели раны, которых я почти не чувствовал или не замечал в день несостоявшейся казни.

Повалившись назад, я ушибся головой о какую-то перегородку и почувствовал острое желание исчезнуть, раствориться: стоило коснуться головой подушки, панические мысли мощным потоком ворвались в разум. Я прищурился и застонал, хватаясь здоровой рукой за чьи-то маленькие тонкие кисти. Осознанно или нет, но я прошептал Ее имя — так громко, как только мог, — молясь, чтобы меня услышали. И даже не обращая внимание на сопротивление и попытку меня оттолкнуть. Но в следующую секунду чужое дыхание стало будто громче, как и тихое завывание ветра и недовольное ржание лошади где-то за пределами пещеры. А затем, сквозь опять надвигающуюся неотвратимую дрему, я услышал тихий детский голос, полный понимания и вместе с тем пугающей тревоги.

— Жива.

Кажется, только в этот момент я по-настоящему понял, что такое счастье.

Я думал, что все будет иначе. Но ошибся. Не было чуда, не было передышки, не было благодарности и облегчения: дни и ночи слились в мерный и неизменный поток боли и ожидания.

Я так и не смог подняться на ноги и далеко не сразу собрался с силами рассмотреть место, в которое нас предусмотрительно перенесли ополченцы. Только терпеливо ждал, когда теперь непослушное тело хоть немного окрепнет. Массировал ослабшие мышцы поврежденной руки, отчего теперь уже ничем не обмотанные пальцы начинало слегка покалывать. Ел столько, сколько было необходимо, пусть совсем не было аппетита и желания прерываться на условный перерыв. Злясь на собственное бессилие, следил за тем, как Венн, что присматривал за нами и сухо пересказывал происходящие в Нордоне события, крепко удерживал бесконтрольно дергающиеся руки Ариэна. И настороженно ждал окончания приступа, чтобы затем попытаться использовать свои лекарства. «Успокоить разум», — как однажды он объяснил мне. Но, кажется, они не особо помогали.

В эти дни я почти не видел солнце, только часть его света, который падал на кромку крошащегося камня, покрытого зеленым мхом, у задернутого плотной тяжелой тканью выхода. И почти не разговаривал, просто не зная, с чего можно было начать. Вначале вопросы были, но ответы слишком быстро возвращали на землю, заставляя вспомнить, что мир вовсе нас не ждет и уж точно никак не изменился.

Не находя никаких занятий, я сидел на пахнущей смолой и подгнивающим сеном жесткой койке и часами вглядывался сквозь полутьму в худой неподвижный силуэт всего в нескольких шагах от меня. И ждал, когда, наконец, смогу сделать шаг навстречу. Увидеть. По-настоящему.

Иногда появлялось ощущение, что я застрял в том утре, в моменте, когда Госпожа улыбается. Так искренне, смотря на меня и на Маука, когда говорит о спасении. Она изменилась. Вернее, я знал, что Госпожа всегда была такой, но теперь не осталось вынужденной жестокости и холодности. Я до сих пор боялся в это поверить и в то же время безумно этого хотел. Чтобы когда-нибудь она посмотрела на меня, не как на раба, чтобы… Раньше никогда бы не подумал, насколько невыносимы могут быть такие мысли. Но теперь…

Желание увидеть и прикоснуться стало словно навязчивой мыслью. Так близко и так далеко. Живая и в то же время неподвижная, словно слившаяся с горным контуром природы. Это меня пугало. Я даже не думал, что в этом мире еще осталось что-то, способное так глубоко забраться под кожу. Больше не было спешки, ощущения погони и разоблачения, боли и отчаяния, надежды, которая заставляла двигаться вперед и находить в себе силы. Осталась только тишина, в которой рождались мысли. Бесконечные, но ведущие к одному человеку, и от этого еще сильнее начинало биться сердце. Я не мог это остановить. Как только казалось, что все позади, хватало одного взгляда в ту сторону, где лежала Она, чтобы забыть о только-только пришедшей безмятежности. Беспокойство крепло с каждым днем, с каждым возвращением Венна, когда он проверял бинты и медленно непонимающе качал головой. Рана почти затянулась, но Госпожа так и не пришла в себя. Я не задавал вопросов, даже когда восстановился голос, — видел по потерянному взгляду врачевателя намного больше смысла, чем можно было бы вложить в слова. «Она потеряла много крови, и я больше ничего не могу сделать».