Крепость на дюнах (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 4

— Больной, почему вы встали?! Немедленно в кровать… Хм, вы брились и при этом не порезались?!

Ворвавшаяся было в палату женщина лет сорока пяти, в белом халате, из-под которого виднелись зеленые петлицы с одинокой «шпалой», осеклась, удивленно смотря на Николаева.

— Мы диагностировали у вас инсульт, а вы сами побрились?! Удивительное здоровье. Давайте я вас осмотрю.

— Я совершенно здоров, доктор, думаю, или вы немного ошиблись с диагнозом, или мое здоровье оказалось более крепким.

— И все же я вас осмотрю…

Минут пять женщина терпеливо и прослушала его, и постучала кулачками по спине и груди. Потом попросила несколько раз присесть, покрутить руками и зачем-то улыбаться. Отошла в сторону, не скрывая удивления и неожиданно спросила:

— Сто двадцать умножить на двенадцать?

— Тысяча четыреста сорок, — машинально ответил Николаев. — Такие задачи не для военного инженера, товарищ военврач, сейчас готов ферму моста рассчитать на нагрузку.

— А где в Либаве найти «декавильку»?

— Хм, не ожидал, что женщина знает про узкоколейные железные дороги, названные так в честь французского инженера. В Либаве таких нет — ведь ее колея в полметра ровно, пятьсот миллиметров. Но узкоколеек, если их именовать «декавильками», три направления. К Руцаве идет германская дорога шириной в шестьсот миллиметров, до Павилосты метровая колея…

— Я думал, что комендант УРа при смерти лежит, а он выздоровел, раз об узкоколейках рассуждает. Хотя вы меня удивили, Зоя Михайловна, своим вопросом — не всякий военный о существовании «декавилек» знает.

— Так ведь у нас в госпитале, товарищ генерал, и саперы лежат, и военные железнодорожники — чего только не наслушаешься. Зато теперь я уверена, что товарищ дивизионный комиссар поправился, и его память и речь полностью восстановились. Как и вестибулярный аппарат с координацией движений. Видимо, кризис произошел на фоне хронической усталости, а сейчас организм определенно восстановился, хотя до полного выздоровления далеко. Как я понимаю, мне надлежит оформить выписку товарища дивизионного комиссара, так как служба ждать не может?!

— Совершенно верно, товарищ военврач третьего ранга, — и хотя генерал-майор Дедаев говорил с улыбкой, но обращение к женщине не по имени-отчеству, а строго по званию, свидетельствовало именно о спешности.

— Хорошо, товарищ генерал. Но лучше товарищу Николаеву прийти утром к начальнику госпиталя на заключительный осмотр. Я распоряжусь, чтобы обмундирование товарища комиссара принесли в палату.

Женщина удалилась, а Дедаев порывисто обнял Николаева, затем отпрянул. Смотрел без улыбки, цепко — оценивающе.

— Хватит тебе тут прохлаждаться, служба ведь не ждет. К тому же мне нужно задать массу вопросов. Но не здесь…

Либава, «Военный городок»

Командир 67-й стрелковой дивизии

генерал-майор Дедаев

— Ты знаешь, вот в это как раз поверить можно, слышал я про пророчества разные в жизни. В академии историю одну рассказали о двоюродном деде писателя Льва Толстого. Их четверо братьев было, и все в генеральских чинах ходили, Тучковы вроде по фамилии. Так вот жене одного из них сон приснился, что мужа убьют при Бородине — лет за десять до битвы той было. Они все европейские карты пересмотрели, никому в голову прийти не могло, что поле это под Москвой. И вот настал 1812 год — и как раз в Бородинской битве и полегли два брата, старший и младший — первый корпусом командовал, второй бригадой. Вот как бывает!

На кухне было накурено, хоть пресловутый топор вешай. Николаев кхекнул, и отщелкнув шпингалеты, настежь открыл окно. Дедаев только покачал головой, припоминая в своей жизни еще один подобный случай, который не преминул тут же рассказать:

— У меня в девятнадцатом в полку взводный был, все его «мельником» окликали. Не помню, как по имени звали, но то неважно. К ветрякам на пушечный выстрел не приближался, всем говорил, что у одного из них и погибнет — вроде как сон ему приснился. И вот взлетел он на коне на бугор, а белые шрапнелью и накрыли. Всех наповал!

— Значит, сон не тот видел, — Николаев пожал плечами. Комиссар хмурился, взял в руки бутылку с коньяком и налил граненый стакан до половины янтарной жидкостью. Затем плеснул коньяка и себе в стакан.

— Тот самый, Серафим, тот самый. На бугре том мельница раньше стояла — сгорела за год до того боя. От судьбы не уйдешь!

Николай Алексеевич заметил, как после его последних слов вздрогнул комиссар. Лицо его неожиданно смертельно побледнело, нос заострился, а глаза за секунду помертвели. А потом он тихо, но внятно произнес такое, отчего Дедаеву стало не по себе. Пальцы машинально сдавили стакан так, что крепкое стекло чуть не треснуло.

— От судьбы не уйдешь, говоришь?! А надо бы! Немцы Ленинград в блокаду возьмут уже в начале сентября — на девятьсот дней и ночей. Мы выстоим, но от голода погибнет миллион горожан. А тебя, Николай, 25 июня в Либаве убьют, ровно через десять дней, осколком снаряда… в госпитале умрешь, в том самом, куда сегодня зашел…

В кухне воцарилась гнетущая тишина, Николай Алексеевич поставил стакан на стол — пить ему расхотелось. Чуть трясущимися пальцами он расстегнул ворот гимнастерки полностью, от ремней они оба избавились раньше. Стало невыносимо жарко, хотя за окном чуть стемнело — время приближалось к полуночи, и наступила прохлада, да и от моря тянуло свежестью.

— Расскажи все что видел?!

Не каждому доведется услышать о собственной гибели — но Николай Алексеевич встретил это известие спокойно. Его смерть на фоне гибели миллиона ленинградцев ничего не значила. Николаеву он поверил, с такими мертвыми глазами лгать просто не могут. И надавил:

— Так, теперь начинай излагать по порядку — что ты видел? Напряги память — такие знания бесценны, — Дедаев почувствовал, как его нервы натянулись звенящей струной. Вот только тихий ответ комиссара оказался не только неожиданным, но убийственным для разгоревшегося интереса.

— Ничего, Николай. Такое ощущение, что мне фильм дали посмотреть про Либаву. Город разрушен, на улицах тела погибших моряков и солдат, немцы с винтовками, их сгоревший броневик. Потом появилась вроде как памятная доска — на этом месте 25 июня погиб командир героической 67-й дивизии генерал Дедаев. Вот и все, как мне помнится.

— Так мало?!

Разочарованию Николая Алексеевича не было предела — но комиссар только виновато пожал плечами.

— Газету развернутую видел — там это сообщение ТАСС было, число запомнил. Но тут же надпись — до войны осталось восемь дней. В конце фильма написали строчками о голоде в Ленинграде, что будет победное наступление под Москвой. В сорок втором немцев окружат под Сталинградом и погонят на запад, а в мае сорок пятого будет взят Берлин. Вот и все…

— Да, немного, и о том нужно молчать намертво — никто не поверит нам, Серафим, никто — ни один человек!

— Да понимаю я, — комиссар отодвинул от себя так и не выпитый коньяк. Закурил короткую сигарету, вытряхнув ее из картонной пачки с видом Рижского театра. В переводе на русский с латышского языка название сигарет звучало как «Труд».

— Да уж — мне одно непонятно — как мы отступили до Ленинграда, Москвы и Сталинграда, чтобы потом гнать германцев на запад?! Ладно — мы не успеваем развернуть наши войска, у немцев армия отмобилизована. Хотя такое может быть…

— Может, — глухо отозвался Николаев. Генерал посмотрел на наручные часы, до полуночи оставались считанные минуты.

— Еще как может случиться. В прошлую войну немцы на два фронта четыре года сражались, массу земель оккупировали в той же Франции, или у нас заняли всю Прибалтику, Белоруссию с Украиной. А сейчас под ними почти вся Европа лежит. И тогда таких автомобилей, танков и самолетов не имелось. И теперь они на один фронт воевать начнут, не на два — вряд ли нам англичане шибко помогать будут, они с восемнадцатого года призывают большевизм уничтожить.

— Сами сдюжили, на четыре года война потому и затянулась. Ладно, дата нападения известна, уже хорошо.