Туманная река 4 (СИ) - Порошин Владислав Викторович - Страница 16

Я тут же двинулся на танцы к Лизе, однако Высоцкий и Трещалов вцепились в меня, как бульдоги.

— Это не разговор! — Захрипел Владимир Семёнович.

— Хорошая же девушка, — наседал Владимир Леонидович.

— Мало нам режиссёра — пораженца, ты ещё тут будешь наш труд закапывать! — Продолжил рычать Высоцкий.

— Мы тебя без согласия отсюда не выпустим! — Приготовился меня удерживать любыми доступными способами Трещалов.

— Что? Двое на одного? — Я встал в боксёрскую стойку. — У меня, между прочим, друг — Олимпийский чемпион в полулёгком весе! И разряд по шахматам! Я сейчас, как передвину е2 на е4! Как зашахую, заматую, мало не покажется! — Я отскочил немного назад и начал качать корпусом, как в ринге. — Вечный шах, покой нам только сниться!

Володя Трещалов тоже поднял кулаки к подбородку, не зная, чего от меня ожидать.

— Да опусти ты руки, — сказал Высоцкий. — Не видишь, он над нами издевается.

— А это что значит? — Не понял друга будущий «Сидор Лютый».

— Значит, Светличная на роль Гали утверждена, — рыкнул поэт.

Тут в «переговорную комнату» заглянули с растерянными лицами Нина Шацкая и только что упомянутая нами Света Светличная.

— Нам скучно, — протянула Нина.

— Сейчас девочки, идём, — улыбнулся Высоцкий.

— У нас тут спор кое-какой вышел на тему современного театра, — хохотнул Трещалов.

Актрисы со спокойным сердцем закрыли дверь.

— Кстати, а почему Наталья ушла из театра? — Удивился я. — Из-за статьи?

— Муж, Гена Шпаликов, снова запил, — ответил Владимир Семёнович. — Да, а где твой самородок из Березников? Бурков этот? Завтра ведь уже четверг.

— Телеграмму дал, денег на дорогу выслал, завтра утром поеду на Ярославский вокзал, встречать, — пожал я плечами.

— Тогда завтра же вечером и веди его на спектакль, — сказал Высоцкий, направляясь в комнату, где ритмами самой современной на данный момент в Мире эстрады гремел магнитофон.

Я тоже хотел было присоединиться к танцам, но в коридоре меня перехватил для разговора автор «Звёздных войн», Виктор Прохоркин. Точнее выразиться я догадался по выражению лица, что Витюша что-то важное хочет мне сообщить. Потому что писателя прозаика покачивало, как в лёгкий шторм на палубе корабля. И единственный звук «мы», который он издавал, можно было трактовать по-разному. Хлипкое тело студента я проводил всё в ту же маленькую комнату для гостей и усадил на раскладушку.

— Мери-и-и! — Наконец высказался Витюша. — Хочу!

— А Татьяну Владимировну? — я напомнил писателю о его неугомонной подруге, которая скакала в большой комнате, как молоденькая козочка под песни нашей группы.

— Нет, — коротко выдавил из себя Прохоркин.

— Понимаю, у вас сугубо деловые отношения? — Я попытался уложить студента на раскладушку в вертикальное положение и накрыть легким одеялом.

Витюша вяло попытался выкрутиться, но потом, махнув рукой, перевернулся на бок и затих.

— Б…ять! — Последнее, что он произнес, перед тем как закрыть глаза.

— Это жестокая правда жизни, — похлопал я писателя по плечу. — Толи ещё будет, когда станешь известен на всю страну.

Ближе к двенадцати часам ночи народ, утомившись веселиться, стал расходиться по домам, комнатам и койкам. Первыми ускользнули в свою отдельную квартиру Вадька с Тоней. Затем незаметно по-английски уехали Высоцкий с Шацкой. Актёров любителей из строительного треста пришлось развести на микроавтобусе самому, иначе их до утра не выпроводишь. Режиссёра Семёна Болеславского тоже доставил до порога дома. Санька с Машей, назло мне, закрылись в моей же комнате. Володя Трещалов, который всё больше налегал на коньяк, зачем-то потом хлебнул шампанского. Пришлось отвести его в маленькую комнату, где уже храпел Витюша и уложить на ещё одну запасную раскладушку. Девочки фабричные, которые за вечер несколько раз обслюнявили Толика, тоже как-то отключились внезапно. Уложили их там же в большой Санькиной комнате. На кухне остались самые стойкие, мало и совсем не пьющие люди: Наташа, Иринка Симонова, Лиза Новикова, Светлана Светличная, неугомонная Татьяна Владимировна, Толик и я.

— Богдаша, — передал мне гитару Маэстро. — Давай что-нибудь по такому знаменательному случаю сочиним, прямо здесь и сейчас.

— Про нас, про женщин, — добавила главный редактор «Пионерской правды».

«Если про вас, — хохотнул я про себя. — То тут либо «Гуляй, шальная Императрица» либо «Мадам Брошкина», на крайний случай «Главней всего — погода в доме». Но потом я посмотрел на Лизу, на Иринку, на Наташу и даже на Свету Светличную, у которых в глазах читалась какая-то скрытая тоска, и понял, что сейчас исполню.

«Музыка Дунаевского, слова Рождественского, — сказал я про себя. — Исполняется впервые». И заиграл песню из кинофильма «Карнавал», ту в которой главная героиня пела и металась около телефонных автоматов.

Позвони мне, позвони!

Позвони мне, ради Бога!

Через время протяни

Голос тихий и глубокий…

В четверг утром, на Ярославский вокзал я приехал загодя. Сюда в течение часа должны были прибыть сразу три пассажирских состава с восточных окраин нашей необъятной Родины. Каким же решил воспользоваться «самородок» из Перми, Георгий Бурков, я не знал. Поэтому набравшись терпения, принялся ожидать следующие поезда: первый Владивосток — Москва, второй Пермь — Москва и если понадобиться третий Новосибирск — Москва. Кстати, Бурков мог и не приехать вовсе. И хоть я в телеграмме написал то, от чего будущая звезда советского экрана отказаться не могла, всё равно, вероятность, что Георгий не приедет — была большой.

И пока я расхаживал по территории вокзала, слушая монотонную речь диктора, невольно ловил себя на мысли, что это однозначно место магическое. Потому что тут пересекались разные эпохи и времена. Например: мне встретился бородатый мужичок с котомкой в лаптях, который вполне органично мог бы смотреться на поклоне у Ивана Грозного. Затем я увидел двух парней одетых в такие же, как и у меня джипсы. Ну и конечно я заметил в толпе щипача в широченных штанах по моде из годов тридцатых. «Какой вокзал может быть без воров-карманников? — Ухмыльнулся я. — Это даже как-то и не интересно».

— Бабуля почём пирожки? — Спросил я женщину, закутанную в старую серую шерстяную шаль.

— Чехо? — На меня обернулась девушка в веснушках с широким деревенским лицом. — Ась?

— Извини, — пробурчал я себе под нос. — Пирожки, говорю съедобные? Или из консервантов?

— Чехо? — Девица захлопала глазами. — Это из зайчатины, это из яйца, это из капусты. Из консервов не делам.

— Понятно, натур продукт! — Хохотнул я, присматривая себе парочку ещё горячих пирожков.

— Чехо? — Девушка снова растерялась. — Из натуры тоже не делам, это из зайчатины…

— Понял, я понял, — перебил я барышню, так как диктор объявила поезд из Владивостока. — Один с яйцом, один с капустой.

Я быстро сунул продавщице десять рублей, схватил пирожки и поспешил на перрон. Однако девушка с корзинкой побежала следом.

— Парень! Парень слышь! У меня сдачи-то нет! — Перекрикивая шум толпы, твердила мне в спину она.

— Это на чай, — я резко остановился, и продавщица чуть не залепила мне корзиной в живот.

— На какой? — Опешила девушка. — На хрузинский?

— Да хоть на Цейлонский, — улыбнулся я.

— Парень, а ты случаем не холостой? — Расплылась в широкой улыбке продавщица.

— Многоженец! — Хохотнул я и побежал на перрон, где уже тормозил состав из далёкого Владивостока.

Почти десять дней тряслись пассажиры с берегов Тихого океана в столицу Советского союза. И это явственно читалось на опухших лицах людей, которые спускались из вагонов. Я вынул из внутреннего кармана заранее заготовленную табличку с надписью: «Бурков!» И стал всматриваться в прохожих, которые тащили сумки и чемоданы. Прошла минута, две, пять, наконец, перрон опустел. Я вернулся к микроавтобусу, залез в салон и поудобней устроившись в пассажирском кресле, ещё раз вспомнил вчерашнее новоселье.