Тьма под кронами (СИ) - Коллектив авторов - Страница 15

А в нескольких километрах к северу Костя просыпается. Асфальт под ногами ходит как палуба в качку, голова раскалывается. Он тянется к больному месту, нащупывает волокнистые стебли, затылок слишком мягкий, а потом Соня отводит его руку.

— Малая, что…

— Тише-тише, все закончилось, все хорошо, — она опускается на колени и целует его в губы. Пробирается под одежду, вспахивает кожу, и сама раскрывается навстречу, растворяется в нем, пока не становится невозможным определить, где кончается одно тело и начинается другое. А потом они замирают, непохожие, но все же объединившиеся, чтобы напитать собой пробуждающийся мир…

Я не заметил, когда все началось. Шел первый месяц лета, в городе воцарилось тепло, и небо стало чуточку светлее. Я одержимо мечтал об отпуске, которого не видел уже третий год, и все свободное время висел в телефоне, проглядывая различные предложения туроператоров. Приценивался. Разочаровывался. Вновь искал.

И крутился в ежедневной суете, как лемминг в центрифуге. Работа и мечты о путешествии, дорога домой с прикованным к экранчику смартфона взглядом, поздний отход ко сну, ранний подъем и новый цикл. Жизнь шла своим чередом по протоптанной колее, никак не соприкасающейся с окружающим миром.

Поэтому когда в лифте мне сказали:

— Дашенька моя тоже убегла. — Я вздрогнул от неожиданности и бесцеремонности чужого вмешательства в мой отработанный ритм. А также удивленный тем, что в лифте есть кто-то еще кроме меня.

Со мною поднималась крошечная старенькая Савельева с третьего этажа, когда-то давно я даже дружил с ее внучкой. В школе еще. В памяти осталась только фамилия.

— Найдется, не волнуйтесь, — выдавил я из себя растерянно.

— Нет, Юрочка. Третий день ее нет. Всегда на второй возвращалась, лапушка моя. Никогда так долго не гуляла. Скорее всего, там же она, где и остальные.

В тот момент я не понял ее слов. Для меня это все было банально и скучно. Старушка переживала за свою кошку, как и положено женщине, чьи дети давно улетели из гнезда и звонят лишь по праздникам, а муж, прожившей с нею почти полвека — ушел на встречу с Всевышним после инсульта.

— Ничего, вернется, — сказал я. — Это же кошка. Они всегда возвращаются.

Она покачала крошечной головой в смешной шапочке, посмотрела мне в глаза:

— На сердце неспокойно что — то, Юрочка. Дурное грядет, — устало и ужасающе серьезно произнесла она, вновь перепутав мое имя. Двери лифта открылись, Савельева вышла на площадку, и мы пожелали друг другу доброго вечера.

Только на следующий день, во вторник, я понял, о каких «остальных» говорила старушка с третьего этажа. Доска объявлений у парадной пестрела сообщениями о пропаже домашних любимцев. Собачки, кошки, попугаи. На самой двери, на уровне ручки скотчем кто-то прилепил записку с сердечками и фотографией пушистого персидского кота. Детской рукой на ней было старательно выведено: «Помогите найти Барина!».

В среду объявления покрывали дверь целиком. Здесь искали даже крысу Пирата и шиншиллу Шушу. Будто чья-то злая воля высосала из окрестных дворов всех любимцев разом, не глядя на породы и виды. А в четверг за ярмарку несчастья принялся наш дворник, коротышка откуда-то из Средней Азии. Я возвращался домой, когда увидел, как тот обдирает с дверей пугающие призывы о помощи.

— Черт знает, что происходит, а? — сказал я, остановившись.

Он вздрогнул, испуганно посмотрел на меня, затем быстро отвернулся и, втянув шею в плечи, принялся с ожесточением скоблить металл, отколупывая намертво прилипшую бумагу.

— Нелюбители домашних животных какие-то у нас объявились, похоже, хе. Есть любители, а есть, хе-хе, нелюбители.

У меня было настроение поболтать. Однако дворник что-то забормотал на своем тарабарском и веселья не разделил. Наоборот, его затрясло еще сильнее. Решив, что он просто не понимает меня — я приложил ключ к домофону и посмотрел на азиата в профиль. Коротышка был бледен, по лицу текли крупные капли пота, в глазах стоял такой ужас, что мне захотелось броситься наутек. То, что жило в зрачках дворника, страдало безумием.

— Дарахт… Дарахт… Ба гурба! Ороиш дарахт, — лихорадочно повторяли потрескавшиеся черные губы. Меня он не видел. — Ба начот. Дарахт.

Я ушел. Захлопнул за собой дверь в парадную и почти минуту стоял, слушая захлебывающий голос, беспрестанно повторяющий «Дарахт», и ритмичные скребки по металлу.

Шшш. Шшш. Шшш.

Будто у дворника выросли кошачьи когти и он стачивал их об железо. Мои пальцы заныли, и я потер кончики, разминая, прогоняя ощущение забившейся под ногти краски. Потом же поспешил домой, на шестой этаж, с испорченным отчего-то настроением и неприятным чувством тревоги.

Чертов скрежет преследовал меня весь оставшийся вечер. Я проходил по коридору мимо входной двери и не мог отделаться от мысли, что дворник до сих пор стоит там, внизу и скребет, скребет, скребет. Куски засохшей бурой краски забиваются под ногти, пальцы кровоточат, оставляют полосы на железе, колкие шипы вонзаются все глубже, глубже, а он бормочет свое «Дарахт» и не останавливается.

Я даже вышел на лестничную площадку, как будто вынести мусор, но на самом деле — прислушаться. Лязгнула крышка мусоропровода, стеклянные банки из-под томатов застучали по грязному ходу, удаляясь, раскалываясь, исчезая в горе помоев там, внизу. Я же слушал молчание парадной. Было тихо. Очень тихо. Непривычно для подъезда шестиэтажного дома. Скрежет раздавался только у меня в голове.

А еще в соседней квартире очень жалобно мяукала кошка.

Я постоял у окна, глядя на темнеющий двор и черные коробки гаражей, а затем вернулся домой, планируя быстро поесть, свалиться в кровать и посмотреть какую-нибудь драму. Я люблю драмы. Когда их смотришь один, в особо прочувственные моменты можно и слезу пустить, на душе сразу легче становится, светлее. И никакого удара по репутации — для всех ты по-прежнему суровый мужчина.

А после фильма (или под его звуки) было не менее ценным повернуться носом к стенке, обнять подушку (об этом тоже не хотелось бы никому говорить) и уснуть. Мой обычный вечер.

Но не сегодня. Кино показалось пресным, несмотря на Де Ниро и Брэдли Купера. Сон не шел. Зудели пальцы. Под ногтями будто что-то застряло.

Город уже спал, под окнами почти затихли автомобили, оставив пустые дороги с мигающими желтым светофорами для ночных гонщиков, а я лежал на спине, под одеялом, и смотрел в потолок. Мне казалось, что внизу опять заскребли по железу заскорузлые ногти. Я приподнялся на локте, вслушиваясь и кляня себя за богатое воображение.

Ночь изменилась. Я вдруг отчетливо услышал в ней голос. Он шел не с улицы, не из соседского телевизора. Невнятный, с мужской хрипотцой и женской мелодичностью. Но сколько я не вслушивался — не мог разобрать ни слова. Пульсирующая, неразборчивая речь пропитала ночь, стала темнотой. Проникла и в меня тоже.

И я восторженно замер, чувствуя, что еще чуть-чуть, и мне откроется истина, которую доносил до меня неведомый. Еще самая капелька, и мне станут известны ответы на все вопросы. Вообще на все. Слова вот-вот должны были обрести смысл и изменить мою жизнь. Дыхание замерло в груди, сердце сладко заныло. Боже, как я ждал этого осознания. Как тянулся к нему!

Пьяный крик с улицы выдернул меня из объятий темноты. Я в гневе бросился к окну и, только распахнув его, очнулся. Сильно тряслись руки. Я стоял мокрый от пота, задыхающийся. От частых ударов в груди кружилась голова. Ноги подкосились, я сел на пол, держась рукой за грудь. Сердце заныло, застучало. Голос исчез и оставил после себя лишь липкое ощущение страха. Ужаса перед тем, что этот неведомый, обещающий волшебство, вернется.

И мне это понравится.

Борясь с дурнотой, я побрел на кухню, где влез в коробку с медикаментами. Порылся в ней немного и вытащил упаковку фенозепама. Остаток с последнего нервного срыва. Дурное средство. Но мне помогало. Всегда.