Фабрика прозы: записки наладчика - Драгунский Денис Викторович - Страница 6

Но это только казалось.

Как оно на самом деле – я не знал. Никакой России я не видел. Старую Россию знал по старым книгам, по картинам в Третьяковке. Она была прекрасная или ужасная, но совсем нереальная. Чужая. Меня там не было, я не катался в санях, не ел конфетки-бараночки, не заходил в петербургские дворы-колодцы, не снимал угол у вдовы-чиновницы.

Новую, настоящую, трудно живущую Россию – видел только мельком, из окон поезда. Она была такая же чужая, как прекрасная страна Пушкина, как страшная страна Николая Успенского. Сон – нежный или кошмарный, без разницы.

Сейчас уже совсем другая страна, третья. Или пятая. Смотря как считать. Которая из них – моя родина? Какую выбрать? Или пусть их будет много? Вот у эмигрантов их как минимум две. Новая и старая. А бывает еще историческая родина. У кого-то это Греция, Армения, Израиль.

Моя историческая родина – СССР. Но туда нельзя репатриироваться. Да и неохота.

Так и живем.

Трагедия пролетарского писателя. Но ведь они умные люди были – Горький, Маяковский. Неужели они на полном серьезе верили, что рабочий класс возьмет власть прямо в свои мозолистые руки? Утром на завод, вечером в Совет. Народный суд, народный контроль, отмирание государства… Какое-то опьянение революционным мифом. И как ужасно, наверное, было вдруг протрезветь.

Славянская письменность и культура делают чудеса, особенно если человек старается.

Кто мог подумать, что автор таких стишков станет великим русским писателем? С днем Кирилла и Мефодия!

«Снимите газету с лампы, это неэлегантно», – сказал перед смертью Юрий Олеша. Якобы сказал. Кто это слышал, кто передал? Но как красиво. Даже, сказал бы я – как элегантно.

Очень люблю Люсьена Фрейда. Последний великий реалист. Искусство должно тереть душу железной щеткой, а не мимимишничать.

Как по-разному реагировали писатели на смерть Маяковского!

Асеев, Сельвинский, Шкловский, Олеша, ученики и соратники – горевали о своем учителе и вожаке. Пастернак понимал его масштаб: «Маяковский и наше небывалое, ломящееся в века государство – близнецы. Весь он был странен странностями эпохи, наполовину еще неосуществленными». Ахматова, кажется, ничего не сказала, хотя он любил ее стихи, читал их вслух, и она, наверное, об этом знала. Демьян Бедный сильно посерьезнел. Он искренне считал, что в СССР всего было три настоящих поэта – Есенин, Маяковский и Бедный. И вот теперь, значит, он остался один.

В парижской газете Les Nouvelles litteraires 30 мая 1930 г. был недобрый отклик критика Левитана (он же А.Я. Левинсон). В ответ в этой же газете 13 июня опубликован ответ 108 левых писателей и деятелей культуры, в том числе Ю. Анненкова, Э. Триоле, Н. Альтмана, Ш. Аша, И. Эренбурга, где Маяковский был назван великим русским поэтом. Перепечатано в русской эмигрантской газете «Последние новости» 14 июня 1930 г. Однако в Nouvelles litteraires 11 июля 1930 г. был напечатан «ответ на ответ», подписанный 27 другими писателями – в том числе Буниным, Адамовичем, Алдановым, Гиппиус, Берберовой, Куприным, Зайцевым, Мережковским, Тэффи, где было сказано: «Маяковский никогда не был великим русским поэтом, а исключительно сочинителем официальных стихов, служивших коммунистической партии и правительству СССР».

Да, а что же великий пролетарский писатель М. Горький? Вот его единственный отклик («Наши достижения», 1930, № 6): «Маяковский сам объяснил, почему он решил умереть. Он объяснил это достаточно определенно. От любви умирают издавна и весьма часто. Вероятно, это делают для того, чтобы причинить неприятность возлюбленной».

И всё. Даже странно.

Горький сказал как-то: «Думаете, Толстому легко давалась его корявость? Он ведь писал очень ясно, изящно. Но он переписывал девять раз – и на десятый получалось коряво».

В России не было своего «дела Дрейфуса», которое раскололо бы образованное сословие на два непримиримых лагеря. Это больно, но это нужно. Чтобы расставить точки над «ё» и вообще понять, на каком мы свете.

Но вот, кажется, дождались. Завтра начинается суд над Толоконниковой, Алехиной и Самуцевич. Кто бы мог подумать! Впрочем, Дрейфус тоже был просто капитан, всего лишь капитан.

Петербург. Квартира Достоевского. Что там есть? Гостиная-столовая. Кабинет писателя, где он также и спал. Кабинет жены (она была бизнесвумен). Спальня жены. Детская. Комната служанки. Что-то типа «заднего холла».

Чего там нет? Кухни, ванной и сортира. Обеды брали в трактире. Мылись в бане. Нужду справляли в горшки, которые выносил и выливал дворник. Такая жизнь.

«Хемингуэй пишет хорошие рассказы, но ему не придет в голову указывать современникам, за какого президента голосовать. Пруст поместил свой капитал в публичный дом и жил с прибыли, что дало ему возможность написать гениальный роман. И совсем не нужно проповедовать, страдать, клеймить, идти на каторгу или делать вид, что страдаешь, жертвуешь.

Нам с детства твердили про героев, бросавших бомбы в генерал-губернаторов, или о святых, раздававших мужичкам свое заложенное имение. Но о том, чтобы трудиться и платить по счетам – о таком варианте гражданской добродетели мы не слышали. А жаль. Зато в США люди выглядят примитивами, когда заводишь разговор о мистике падения, о соборности и об уходе Толстого из Ясной Поляны. Тоже, конечно, жаль» (Василий Яновский, «Поля Елисейские», 1983).

«Наше несчастье – принципиальность русской интеллигенции. Эта принципиальность из культурных, благородных людей делает цензоров и жандармов» (Георгий Федотов).

Лев Толстой и Победоносцев, Достоевский и Чернышевский, Бакунин и Щедрин; народники, социалисты, монархисты, консерваторы и либералы – были согласны в одном.

Они считали, что солью земли, средоточием мудрости и морали являются простые, неграмотные, темные люди. Чем темней, тем лучше. «Простонародопоклонство» – чума XIX века. Тяжелая и заразная болезнь: до сих пор выздороветь не можем.

«Свободно следовать влечениям своего сердца – это не всегда дает хорошим людям счастье. Чтобы чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не скрывать от себя, что жизнь жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме, и надо отвечать ей тем, чего она стоит, то есть быть так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе» (А.П. Чехов).

Эмигрантский писатель Василий Яновский. Залюбуешься:

«Бунин гордился тем, что на него не оказали влияние “никакие там Прусты и Кафки”. Увы, не оказали… Тексты Бунина как будто уже знакомы нам. Но делает он свои вещи, пожалуй, лучше самых великих предтеч. Бунин описывает ветлы на заливном лугу и щиколотки баб, может быть, удачнее Тургенева или Толстого. Но заслуги Тургенева и Толстого не в этом или не только в этом.

Замечательно, что последователь Бунина Зуров, то есть эпигон эпигона, еще искуснее описывает поцелуй крестьянки или зимний наст» («Поля Елисейские», 1983).