Медвежатница - Акунин Борис - Страница 7

И все равно Клобуков не поверил, что Мирры больше нет. Попросил наркома проверить. Но того через несколько дней самого арестовали и вскоре расстреляли по делу о фашистско-террористической организации альпинистов и туристов. Совсем недавно, в этом году, реабилитировали, восстановили в партии. Неизвестно, что тут макаберней – «фашистская организация туристов» или посмертное возвращение партийного билета…

Антон Маркович горько, лишь краешками рта, улыбнулся – и тут же вспомнил, как широко улыбалась Мирра, как заливисто она хохотала. Сколько в ней было жизни! Она и была жизнь. Ушла – и жизни не стало.

Больно кольнула мысль: а ведь сегодня на всем белом свете никто кроме меня, ни единая душа о Мирре не помнит, будто ее никогда не было.

И вдруг очень захотелось узнать, помнит ли маму Ада. Это всегда было загадкой, чтó девочка помнит, а чтó нет. То начисто забывала случившееся пять минут назад, то внезапно оказывалось, что она хранит в памяти какие-то вещи из совсем раннего детства.

Ада аномально много спала. Часов по двенадцать в день, а зимой и дольше. Во сне она была, пожалуй, активнее, чем когда бодрствовала. И плакала, и смеялась (наяву – никогда), и что-то шептала. Дорого бы Антон Маркович заплатил, чтобы заглянуть в ее сны.

Может быть, она не спит, а просто лежит в темноте? Такое часто бывает.

Сходить, проверить? И если не уснула, спросить про маму. Вдруг ответит?

Сегодня Антон Маркович писал главу про Шопенгауэра, учащего жизни, в которой нет любви, потому что она не нужна. «Не надо ничего ждать от внешнего мира и от людей, – советовал апологет солитарности. – Один человек очень мало в чем может пригодиться другому; в конечном итоге ты всё равно остаешься сам по себе. Так что всё зависит только от твоего собственного качества». Философ велел не отравляться скверными воспоминаниями, не терзаться несбывшимся, обходиться без «импорта» эмоций и ничего, совсем ничего не страшиться.

Завидный modus vivendi, но, увы, невозможный. Как это – не отравляться воспоминаниями после того, что случилось с женой, с сыном, да и с тобой самим? Хорошо было герру профессору в его девятнадцатом веке. И как это – ничего не страшиться, когда есть Ада?

Антон Маркович до ледяной дрожи боялся умереть. Что тогда будет с дочерью? Она и от самых приязненных, ласковых чужих людей шарахается либо вовсе их игнорирует – как было в санитарном эшелоне, где все с Адой тетешкались (пришлось ведь возить девочку с собой, с кем ее оставишь?). А что будет, если она попадет в какой-нибудь инвалидный дом, с равнодушным персоналом?

В двадцать два года Ариадна выглядела на четырнадцать. По виду – обыкновенный подросток, юная миловидная девушка с несколько сонным лицом и странным, обращенным внутрь взглядом, но ничего ненормального. Иногда на улице, когда Клобуков выводил дочь подышать воздухом и кто-нибудь к ней вдруг обращался – спрашивал дорогу или время, – Аду принимали за глухонемую. Она будто не слышала.

Но говорить она умела, просто делала это очень редко и чаще всего невпопад, словно обращалась к самой себе или к кому-то невидимому. На вопрос отца могла ответить, а могла и промолчать. Со своей черепахой, которую никак не звали, Ада разговаривала гораздо чаще, но одними губами, беззвучно. Рептилия поднимала кожистую голову, внимательно слушала и подчас вроде бы даже кивала.

Так они втроем и жили: ученик Шопенгауэра, спящая красавица и разумная черепаха.

Диагноза Ариадне так никто и не поставил, хотя Антон Маркович показывал дочь лучшим специалистам. Психиатрия, как известно, самая малоизученная область медицины. Академик Вычегодов, светило из светил, признался: «Знаете, коллега, все мои познания – результат эмпирики и изучения прецедентов, которое, бывает, подводит. Наши ученнейшие статьи и доклады на конференциях – не более чем дымовая завеса для маскировки невежества. Как говорил Бехтерев, устройство мозга знает лишь Господь Бог».

Выйдя из кабинета в коридор, Антон Маркович подошел к Адиной двери на цыпочках.

В квартире было целых четыре комнаты, правда, крошечных, десятиметровых. Планировала ее когда-то Мирра. В конце двадцатых еще существовали паевые кооперативы для граждан, имеющих право на дополнительную жилплощадь. Им с Миррой полагались лишние метры и как медработникам, и как молодой семье с ребенком, а у него уже была научная степень. И зарабатывали они оба очень хорошо, тогда еще не запретили «коммерческую медицину». Он как опытный анестезиолог был нарасхват, она уже делала, чуть ли не единственная, косметические операции. Купили у частного застройщика в мансардном полуэтаже квартиру без стен, перегородки соорудили сами. «Здесь твой кабинет, здесь мой, – рисовала мелом на полу Мирра, – здесь спальня, здесь детская».

Тогда, на пике «квартирного вопроса», это было фантастическим буржуйством. Конечно, сейчас члены-корреспонденты имеют жилплощадь получше, и Антону Марковичу предлагали переехать в новый академический дом на Соколе, но он отказался. Потому что здесь, в Пуговишникове, прошли главные, счастливые годы. Потому что здесь жили Мирра и Рэм. И потому что это разрушило бы весь Адин мир, в котором царствует неизменность.

Из Адиной комнаты доносилось странное трещание. С короткими интервалами: хрррр, хррррр, хррррр. Такое ощущение, что из-под двери.

Удивленный, Антон Маркович тихонько повернул ручку, потянул створку на себя.

На полу, задрав голову, сидела черепаха. Звуки издавала она. Поразительно! За восемнадцать лет Клобуков слышал ее голос впервые.

Но были и другие звуки, которые доносились из темноты, от кровати. Хриплое, прерывистое дыхание. Что-то было не так, обычно Ада спала бесшумно.

Нахмурившись, он приблизился, щелкнул лампой. Сон у дочери всегда был очень глубокий. Если уж уснула, включенным светом на разбудишь.

Лицо покрасневшее, на лбу испарина. Потрогал пульс – за сто. И температура, очень высокая.

Сходил за фонендоскопом.

В легких влажные хрипы, явная крепитация. Похоже, пневмония. Сунул под мышку градусник. Ого! Тридцать девять и семь.

Спокойно, доктор – вы же доктор.

В таком состоянии больных госпитализируют, но это исключается. Собственно, и не нужно. Пережиток прежних допенициллиновых времен. Конечно, требуется наблюдение врача, но врач вот он.

Согласно последнему отчету Мосгорздрава, все отделения «скорой помощи» обеспечены ампулами с пенициллином.

Сейчас проверим.

Вышел в коридор, набрал 03.

Ответили довольно быстро. Антон Маркович сказал, что нужно прислать машину по поводу пневмонии, госпитализация не потребуется, но у дежурного врача обязательно должен быть с собой бензилпенициллин. Если нет, он позвонит в центральную.

– Кто это такой ученый академик, всё знает? – сказала телефонистка «скорой». – Вот и звонили бы в академическую, раз такой умный.

– Здесь не нужен специалист из академической поликлиники, – терпеливо ответил Антон Маркович. – Чтобы сделать инъекцию, достаточно обычного врача. Да вам и ехать ближе, чем оттуда. Я действительно член-корреспондент Медицинской академии наук. Фамилия Клобуков. Больная – моя дочь. Просто пришлите машину, пожалуйста, и непременно чтоб был бензилпенициллин. Укол я сделаю сам, у меня рука легкая.

– Диктуйте имя больной и адрес, – официальным тоном произнесла телефонистка. – Высылаю машину. К вам приедет доктор Епифьева, очень опытный врач.

Клобуков не выносил, когда кто-то «трясет эполетами», как говаривали в старые времена, и никогда себе этого не позволял, но тут случай экстраординарный. А всё же стало стыдно. Подумалось: всякого человека с принципами нужно ставить в ситуацию, когда соблюдение этих принципов подвергнет угрозе кого-то очень близкого и дорогого. И если ты пожертвовал принципами, то ты демагог и лицемер. А если пожертвовал близким человеком, то ты нелюдь. Что же получается? Коррупция – а использовать свой статус в личных целях безусловно коррупция – человечна, бескомпромиссная принципиальность же бесчеловечна? Надо будет об этом поразмышлять.