Женитьбы папаши Олифуса - Дюма Александр - Страница 15

• Предыдущая
• 15/49
• Следующая

Мы быстро покончили со счетами: он ничего не захотел с меня взять. Я предпочитал заплатить ему признательностью, а не деньгами и, поскольку первой у меня было гораздо больше, чем второго, не настаивал. Мы обнялись на прощание, и я отплыл в Пуэнт-Ларре.

Я пустился в плавание не без страха: любую рыбу принимал за мою жену. В пути матросы хотели было забросить удочки, но я так умолял не делать этого, что они не решились возражать.

Только сойдя на берег в Пуэнт-Ларре я вполне успокоился: родной стихией Бюшольд было море. Но ни разу больше не встретив ее там, я решил, что она потеряла мой след.

Тем не менее остаток пути я собирался проделать по суше. Моей стихией стала земля: мне казалось, что здесь перевес на моей стороне. Забавно — прежде я считал, что берег нужен только для того, чтобы запасаться пресной водой да еще чтобы вялить рыбу.

Я нанял двух черных проводников, которые в обмен на мой складной нож-вилку согласились отвести меня из Пуэнт-Ларре в Тинтинг. Вы понимаете, я не хотел тратить мои сто сорок франков.

Назавтра мы вышли. Нельзя было назвать это путешествие сухопутным в полном смысле слова; на каждом шагу приходилось перебираться через ручьи и болота, где вода доходила нам до пояса. Время от времени нам встречались островки, изобиловавшие дичью…

— Вы охотник? — обратился Олифус ко мне. — Да.

— Ну, так вы славно порезвились бы, окажись вы там. Цесарки, горлицы, перепела, зеленые и синие голуби тысячами носились вокруг нас, и мы с помощью простой палки добывали себе княжеское жаркое. В полдень мы остановились в пальмовой рощице; наступил час обеда. Я ощипал подбитых цесарок, негры развели огонь, мы стряхнули с деревьев несколько плодов, каких никогда не пробовал сам король голландский, и принялись за еду.

Единственная вещь, которой нам недоставало, была бутылка доброго бордо или эдинбургского эля. Но я, как настоящий философ, умеющий обходиться без того, чего у меня нет, направился к ручью, чтобы напиться прямо из него.

Увидев это, один из проводников обратился ко мне:

«Вода — он невкусный, моссье».

«Черт возьми, — ответил я. — Я и сам знаю, что он невкусный, я лучше выпил бы вина».

«Он лучше выпить бы вина, моссье?»

«Ну да! Моссье лучше выпить бы вина», — повторил я, начиная терять терпение.

«Хорошо! Я дать ему вина».

«Вина?»

«Да, молодой вина. Идти сюда, моссье».

Я последовал за ним, бормоча себе под нос: «Ну, шутник, если ты меня обманешь, я с тобой поквитаюсь, как только дойдем до Тинтинга».

Видите ли, я сказал «как только дойдем», потому что по пути мои проводники могли сыграть со мной какую-нибудь злую шутку, но уж когда будем на месте…

— Да, да, понимаю, — согласился я.

— Так вот, я пошел за ним; пройдя шагов тридцать, он огляделся.

«Идти сюда, моссье, вот он, бочка».

И показал мне на дерево.

Я снова прошептал:

«Ну, шутник, если ты меня обманешь…»

— Так это дерево, на которое он вам указал, — была равенала! — воскликнул Биар.

Олифус уставился на него широко открытыми от изумления глазами.

— Смотри-ка! Вы это знаете?

— Да, черт возьми!

— Как вы и сказали, это была равенала, которую прозвали «деревом путешественника». Я немало бродил по свету, но никогда прежде не видел такого дерева; поэтому, когда он сорвал с дерева лист, свернув из него подобие стакана и протянул мне со словами: «Держать, моссье, и ни капля не пролить!» — я все еще повторял: «Ах, шутник!»

Сударь, он проколол кору этого дерева моим ножом, и оттуда брызнул сок, вернее, вино или, еще вернее, ликер…

Я снял перед негром шляпу, сударь, словно эта черная обезьяна была человеком.

Вслед за мной оба негра тоже выпили вина.

Потом я снова стал пить. Я пил бы до следующего дня, но они сказали мне, что пора двигаться дальше. Мне хотелось заткнуть дыру в коре, чтобы не пропала драгоценная влага, однако мои проводники объяснили мне, что равенала растет по всему Мадагаскару и встречаются целые заросли этих деревьев.

На минуту мне захотелось остаться на Мадагаскаре, в одном из таких лесов.

Назавтра мы были в Тинтинге. Мои проводники не обманули меня: по всему нашему пути росли равеналы, и я продырявливал их.

В Тинтинге я познакомился с одним богатым сингальцем, торговцем жемчугом. Как раз тогда, в марте, начинался сезон добычи и он приехал нанимать ныряльщиков на Зангебарском берегу и среди подданных короля Радамы: они считаются лучшими искателями жемчуга. Узнав во мне европейца, он предложил мне руководить добычей. Мне это место подходило как нельзя лучше. Я предложил ему испытать меня; он согласился. Две недели спустя мы бросили якорь в Коломбо.

Нельзя было терять времени: сезон уже начался. Едва зайдя в порт, мы снова снялись с якоря и поплыли в Кондачи — средоточие торговли острова. Мой сингалец был одним из основных поставщиков жемчуга: у него оказалась целая флотилия. Мы направились к острову Манар, в окрестностях которого и велась добыча.

Наша флотилия состояла из десяти лодок, по двадцать человек в каждой. Из этих двадцати человек десять составляли команду, остальные десять были ныряльщиками.

Эти лодки были особенной формы, длинные и широкие; у них была только одна мачта с одним парусом, и они сидели в воде всего на восемнадцать дюймов.

На одной из таких лодок я был старшиной.

Я заранее предупредил моего сингальца, что совершенно не разбираюсь в этом промысле, на зато я искусный мореход; он и сам вскоре убедился в том, что другие старшины лодок по сравнению со мной ничего не стоят.

Но через три дня я заметил, что наши ныряльщики, если они достаточно ловки, иногда в один день зарабатывали больше, чем я, их начальник, получал за месяц.

Дело в том, что они получают десятую часть того, что выловят: таким образом, если искателю жемчуга повезет и он наткнется на устричную отмель, он может заработать десять, пятнадцать и даже двадцать тысяч франков за сезон, то есть за два месяца; я же за эти два месяца получу всего-навсего пятьсот франков.

Тогда я принялся изучать способ, который они использовали при ловле: в конце концов, не боги горшки обжигают.

Каждый ныряльщик привязывал к ступням или к поясу камень весом около десяти фунтов, чтобы побыстрее уйти в глубину; затем он бросался в воду, держа в одной руке сетку; другой рукой он старался собрать как можно больше раковин. Когда запас воздуха у него в легких кончался, он дергал за веревку, соединявшую его с лодкой, и его поднимали на поверхность. Каждый член экипажа следил за своей веревкой: ныряльщику не приходилось повторять сигнал дважды. Именно поэтому матросов было столько же, сколько и ныряльщиков.

Добыча шла превосходно, и я жалел только об одном — что не нанялся ныряльщиком (в Монникендаме я дольше других мог пробыть под водой, и вы знаете, как мне это пригодилось, когда я искал дорогу подо льдом озера в Ставерене). Единственным моим оправданием была мысль о том, что под водой я мог встретиться с Бюшольд, а этого я боялся смертельно. Сами понимаете, ничего хорошего из такой встречи выйти не могло: мне было бы при этом уже не до раковин. Я предпочел бы остаться на всю жизнь старшиной лодки и получать двести пятьдесят фунтов в месяц.

Впрочем, была еще одна вещь, которой стоило опасаться: акулы так хорошо знали сроки добычи жемчуга, словно у них был календарь. Просто невероятно, какое количество этих рыб кружит в Манарском заливе в течение сезона. Редкий день проходил без какого-нибудь несчастья. Но, должен признаться, одни акулы не удержали бы меня от того, чтобы стать ныряльщиком: это могла сделать только Бюшольд.

Среди наших ныряльщиков была одна великолепная пара африканцев — отец и сын. Мой сингалец получил этих негров от самого имама Маската. Мальчику было пятнадцать лет, отцу — тридцать пять. Они были самыми ловкими и самыми отважными искателями жемчуга. За десять или двенадцать дней, прошедших с начала сезона, они собрали почти столько же раковин, сколько остальные восемь ныряльщиков. Я подружился с маленьким черномазым и всегда следил за ним, когда он был в воде; вынырнув, он складывал свою добычу у моих ног, чтобы я стерег ее. Мальчика звали Авель.

• Предыдущая
• 15/49
• Следующая