Храмовый раб (СИ) - Чайка Дмитрий - Страница 4

На рассвете вся казарма проснулась от резкого металлического звука. Еще один лысый гражданин (они тут почему-то все были лысые) бил молоточком в бронзовый гонг. Макс, по многолетней привычке перевернулся набок, надеясь, что будильник сам выключится, но удар палкой по ногам рассеял утреннюю идиллию и вернул его в суровую реальность. Рабов выстроили в шеренгу, и лысый что-то сказал. Макс, традиционно, ничего не понял. Часть мужиков пошла вперед и их куда-то увели. Пятеро остались на месте. Судя по всему, это были те, кто не понимал местное бормотание, как и Макс.

Лысый вышел вперед и произнес, тыча себя в грудь:

— Эну Нибиру. Потом ткнул в грудь первого в шеренге раба и сказал какое-то короткое слово. Тот произнес в ответ: — Баршам. Жрец врезал тому палкой по спине и произнес еще раз:

— Эну Нибиру. И снова то же короткое слово. До бедолаги дошло, что его просили повторить имя жреца, а его собственное имя тут вообще никого не колышет. Так прошли по всему строю, и никто больше не ошибся. Макс невольно восхитился простотой и эффективностью методики. После этого начался осмотр. Смотрели зубы, уши, мяли мышцы и даже зачем-то задницу велели раздвинуть. Около Макса эну Нибиру задержался. Видимо, голубоглазые славяне со светлыми волосами и мягкими, как у новорожденной девочки ладонями, тут встречались нечасто. Но никаких привилегий за уникальность не полагалось, и их пятерка под командованием еще одного лысого по имени эну Халти двинулась на работы. Путем несложных вычислений Макс понял, что эну — это звание, а не имя. Он вспомнил, что зиккураты были храмовыми сооружениями, а значит все лысые были жрецами и носили звание — эну. Жизнь стала проясняться.

Надо сказать, что одежды им не полагалось, и все рабы ходили голышом. Делалось это то ли из экономии, то ли, чтобы обозначить социальный статус, то ли все вместе. Позже выяснилось, что дети простонародья обоих полов тоже ходили голышом, обзаводясь одеждой, когда приходили в более-менее осмысленный возраст. По мере повышения социального статуса количество одежды, длина рукавов и количество украшений увеличивалось. Бедные крестьяне носили набедренные повязки, ремесленники и крестьяне побогаче- туники. Купцы — что-то вроде тоги из цветной ткани. А высшая знать, представителя которой имел честь видеть Макс в паланкине, напяливала кучу разноцветных тряпок и увешивала себя несметным количеством золота по принципу — «дорого-богато». Так что, понять, кто есть кто, оказалось предельно просто и логично. Если на человеке больше тряпок, чем на тебе, то он главный, а ты — говно. И наоборот.

С прическами тут обстояло ровно так же, как с одеждой. Рабам выстригали волосы ото лба до затылка. Жрецы брились наголо. Знать укладывала на голове всякие вавилоны. А люди попроще изгалялись, как могли. Так что в целом все тоже было понятно. У кого красивей прическа-тот главный. Так что система работала, как часы и не вызывало ни малейших сложностей понять, кто из собеседников перед кем должен пресмыкаться.

Но все это Макс узнал существенно позже. А сейчас, в отличие от всех нормальных попаданцев, он шел не ковать булатный клинок и тискать эльфийских принцесс, а чистить выгребные ямы и собирать навоз по улицам. Поэтому первым существительным, которое он узнал в новом мире, было «дерьмо», а первым глаголом-«убирать». Причина этого была банальна. В городе жило тысяч сорок народу. Основным видом легкового транспорта были ослы и мулы, а грузового — верблюд. Лошади тоже были, но они были довольно мелкие, и их было существенно меньше. А еще были свиньи, козы и коровы с быками. И все это зоологическое великолепие, как и положено травоядным, непрерывно гадило. Оставить город хотя бы на день без уборки, означало ввергнуть его в экологическую катастрофу, и это не было фигурой речи. Местное население, к слову сказать, тоже испражнялось вполне исправно. Плюс, регулярно работающие скотобойни давали приличное количество отходов, и их тоже надо было убирать. И все это добро вывозилось через небольшие ворота в обмазанных глиной корзинах на телегах, запряженных флегматичными мулами.

Работа начиналась до рассвета, когда специальные отряды чистили улицы и вывозили содержимое выгребных ям за город в специальную зону, где и складировалось в различные кучи. Просушенный за несколько недель навоз, превращался в неплохое топливо и добавлялся в глину при строительстве. Отходы человеческой жизнедеятельности после сушки шли на поля. К величайшей досаде Макса, считавшего себя венцом творения, а местных — дикарями, он признавал, что местный круговорот дерьма в природе был организован с точки зрения логистики практически безупречно и поддерживал на плаву жизнь гигантского города.

Тем не менее, гордости за свою почетную роль в жизни общества Макс не испытывал. Даже наоборот. Периодически посещали мысли о побеге, но первым на побег решился тот самый Баршам. Как выяснилось потом, его загнали с собаками, притащили в город и распяли как раз за теми воротами, куда рабы вывозили дерьмо. Макс даже не подозревал, что смерть на кресте настолько мучительна. Несчастный на второй день начал бредить от обезвоживания, а на третий сошел с ума и умер, практически изжарившись заживо на палящем солнце. После этого он так и висел на Т-образной конструкции, в назидание остальным. Макс на свой счет не обольщался совершенно. С его внешностью скрыться в толпе было столько же шансов, как у индийского слона, выкрашенного в розовый цвет. Поэтому Макс, вникая в жизнь местного общества, судорожно искал варианты. К слову, язык оказался несложный и отражал тот невеликий объем информации, который был нужен для повседневной жизни. Полное погружение в языковую среду (мечта всех, изучающих английский) и периодические побои сделали чудо. И уже через месяц Макс почти все понимал и мог объясниться в стиле «моя твоя понимай, насяйника». Друзей он так и не завел, потому что жизненный опыт и менталитет отличался от соседей по казарме радикально. Разговоры рабов крутились вокруг еды, дерьма и кто сколько палок получил. Еще они клялись непонятными Максу богами и вообще были для него скорее инопланетянами, чем живыми людьми. Рабы же считали его непонятным зазнайкой из неведомых земель, и общаться не стремились. Плюс Макс как-то раз заржал при слове «Иншушинак», что привело коллег по бараку в ужас. Но, слава богу, никто не стуканул, что говорило о том, что люди они были в целом неплохие.

Самое удивительное для Макса было то, что тут не было денег в нашем понимании. Зерно, скот, ткани служили мерилом стоимости. А для сделок использовали серебро по весу. Монетной чеканки тут пока не существовало. Причем даже в уже гораздо более развитые времена, когда рухнула Империя Ахеменидов, имевшая полноценное денежное обращение, и пришел на царство Александр Македонский, упертые вавилонские купцы все равно взвешивали серебряные греческие драхмы и золотые персидские дарики, а не пересчитывали их.

Так прошел год. Макс освоил местную речь, благо слов было относительно немного, и все они описывали окружающую жизнь. Он достиг невиданных высот в сфере античной ассенизации, но особой радости это не приносило. Макс научился говорить на автомате «да, мой господин» и сгибаться при этом в поклоне. Он научился лгать, уклоняться от работы при каждом удобном случае, ценить еду и безбожно лизать зад начальству, соглашаясь с любой глупостью. Собственно, это была единственно возможная линия поведения. Отклонения он нее заканчивались либо палками, либо, в особо запущенных случаях, распятием. Он окреп, стал более жилистым, сильно загорел и полностью лишился робко намечавшегося пивного брюшка. Напротив, на животе наметились кубики. К величайшему сожалению, именно брюхо считалось тут эталоном красоты и признаком богатства. Человек, который мог откладывать излишне съеденное в виде жира на заднице, был кумиром молодежи и объектом самой черной зависти. Баба, которую в прошлой жизни Макса считали бы целлюлитной коровой, по местным меркам считалась топ-моделью и смотрела на менее удачливых товарок, как на говно.