Он уходя спросил (адаптирована под iPad) - Акунин Борис - Страница 4

Она не договорила, потому что в этот самый миг с грохотом распахнулась дверь. Сейчас судьба подхватит меня и понесет на своих бурных волнах, не давая опомниться.

Сердце мое бьется чаще, шаги убыстряются. Девятьсот восемьдесят семь, девятьсот восемьдесят восемь, девятьсот восемьдесят девять…

– Ах, вот вы где, Гусев! – раздался женский голос, показавшийся мне знакомым.

Я повернулся и обмер.

К столику шла – нет, почти бежала – мадам Хвощова, которую я никак не ожидал увидеть здесь, в Монако. И откровенно говоря, предпочел бы вообще никогда больше не встречать. У каждого человека в жизни есть постыдные события, которые он хотел бы забыть. Наихудший из моих «скелетов в шкафу», давний предмет моих душевных терзаний, – история с Хвощовой.

Это была одна из крупнейших русских предпринимательниц, газеты называли ее «табачно-спичечной королевой» – громкий титул для страны, в которой курит сорок восемь миллионов человек и расходуется в год сто девяносто пять миллиардов спичек (я люблю статистику, и у меня отличная память на цифры).

– Алевтина Романовна, вы? – пробормотал я, поднимаясь. – Какими судьбами?

Выглядела Хвощова странно. Шляпка набок, ресницы трепещут, на щеках красные пятна, руки без перчаток. Я никогда не видывал ее такой, даже в те тяжелые московские дни. Это была крупная, ухоженная, чрезвычайно уверенная в себе женщина, подверженная эмоциональным взрывам, но даже в крайнем гневе никогда не терявшая самообладания. Сейчас же она вся тряслась, будто в припадке безумия.

Откуда она здесь взялась? Как меня разыскала? И зачем я ей понадобился через столько лет?

На первые два вопроса я получил ответ сразу же.

– Я приехала из Ниццы. Только вчера прочитала в «Эклерёр», что вы участвуете в Монакском конгрессе. Прочитала, и тут же забыла. А сегодня, когда пришла телеграмма, поняла: мне вас Бог послал! Идемте же!

– Куда?

Хвощова взглянула на мою спутницу, но не извинилась и не представилась. Это тоже было решительно не похоже на всегдашнее ее поведение, хоть и напористое, но неизменно корректное.

– Отойдем.

Мари Ларр смотрела на незнакомку молча, не выказывая ни удивления, ни оскорбленности.

– Не беспокойтесь обо мне, мсье, – молвила она по-французски. – Я вижу, что дело не терпит отлагательства. Ступайте, я заплачу за кофе.

– Что вы! Как можно! – всполошился я. – Гарсон!

Но Хвощова бесцеремонно схватила меня за локоть и потащила прочь, к окну.

Я не видел ее… семь, да, семь лет, но как часто в тягостных снах мне являлось это скуластое, некрасивое, дышащее силой и властностью лицо, эти требовательные глаза под густыми, сходящимися на переносице бровями.

– Вы должны мне помочь, Василий Иванович. И вы мне поможете, – с напором, чуть ли не с угрозой сказала она так, будто мы только недавно расстались.

То же самое она заявила, когда я увидел ее впервые – в моем рабочем кабинете, в Москве, где я заведовал сыскной частью.

Вошла высокая, прекрасно одетая, сильно беременная молодая дама, о визите которой меня заранее известил полицеймейстер: к вам-де явится вдова Хвощова, весьма активная особа, с большими связями, так что вы уж с ней погалантерейней.

Ее супруг Дмитрий Хвощов, табачно-спичечный магнат, незадолго перед тем покинул сей мир при туманных обстоятельствах. Расследование вел я.

Миллионщика нашли мертвым в конторе его московской фабрики. Рядом валялся револьвер, однако дактилоскопия в ту пору у нас еще не применялась, и понять, сам ли покойник в себя выстрелил или оружие бросил убийца, было затруднительно. Однако кончать с собой Хвощову, здоровому, жизнерадостному господину, вроде было не с чего. Я руководствовался версией, что богача убили. К тому же обнаружилось завещание, престранное. Все свои денежные средства, около семи миллионов рублей, Дмитрий Харитонович отписывал некоему Миловидову, главному инженеру спичечной фабрики – ни с того ни с сего, просто по приятельству. Они с Миловидовым последнее время были неразлучны. Далее вскрылись обстоятельства еще более подозрительные – в них меня посвятили сотрудники московского Охранного отделения. Оказалось, что инженер Миловидов замечен в тесных связях с революционной партией так называемых «большевиков»; что под влиянием своего приятеля Хвощов проникся социал-демократическими идеями, делал щедрые взносы в партийную кассу и по тем же побуждениям составил свою духовную. Уж не большевики ли его и укокошили, чтобы заграбастать миллионы?

У Миловидова, впрочем, было железное алиби, а никаких других подозреваемых в деле не появлялось. Расследование, как у нас в полиции говорят, «подвисло».

Тут-то ко мне и явилась вдова.

Я про нее уже кое-что знал, поскольку в ходе розыска изучил всех возможных интересантов хвощовской гибели. Жена, разумеется, должна была унаследовать всё движимое и недвижимое – за вычетом банковских авуаров, как уже сказано, предназначенных «товарищу» Миловидову, читай – большевистскому ЦК.

Мне было известно, что Алевтина Саввина (такова была ее девичья фамилия) вышла за покойного «династическим браком», соединив капиталы двух богатейших купеческих родов; что со своим взбалмошным супругом они жили бурно, то ссорясь, то мирясь; что она женщина с характером. Но не предполагал, что с таким кипучим.

Беседу Алевтина Романовна начала с откровений. Такова была ее всегдашняя манера – вовлекать собеседника в мир ее забот и проблем, как будто все должны в них соучаствовать. Положение свежей вдовы, к тому же беременной, и само по себе располагало к сочувствию.

– Ах, какой это был человек, мой Митя! – рассказывала посетительница, глотая слезы. – Я его любила и ненавидела. Он заслуживал и того, и другого. Но скучно с ним никогда не было. Он был не такой, как все. Он был интересный. Я надеялась, что сумею его окоротить, приручить. Не сумела. Знаете, в чем была его главная страсть? Он был коллекционер.

– Да, я знаю, у вашего супруга большое собрание современной европейской живописи, – кивнул я.

– Он собирал не только картины. С такой же увлеченностью он коллекционировал интересных людей. Этот мефистофель Миловидов совершенно околдовал моего мужа! Никогда не встречал людей с таким безжалостно ясным взглядом на жизнь, говорил мне Митя.

– Вероятно, из-за безжалостно ясного взгляда на жизнь Миловидов сотоварищи его и убили, – заметил я. – Вот в этой папке мой рапорт с соответствующими выводами. Дайте мне еще немного времени, и я подкреплю их доказательствами.

– Я умоляю вас этого не делать! – воскликнула тут вдовица к моему изумлению. – Да, Митю убили большевики, но я уверена, что они хорошо скрыли следы. Вы не добудете никаких доказательств, Миловидов выйдет сухим из воды и благополучно получит деньги по завещанию. Оставшись без оборотных средств, все наши предприятия разорятся. И тогда получится, что убийцы победили, а я осталась нищей!

– Чего же вы хотите? – спросил я в недоумении.

– Отдайте ваш рапорт мне. Вместо этого напишите заключение, что Митя застрелился. По российскому закону последняя воля самоубийцы не имеет легитимности. Деньги унаследую я, а большевики останутся ни с чем.

– Это невозможно! – вскричал я. – Результаты моего расследования указывают, что…

Тут она положила на стол сверток.

– Здесь тридцать тысяч рублей. Отдайте мне рапорт – и деньги ваши. Главное, вы сделаете доброе, справедливое дело. Накажете злодеев, спасете вдову и будущего ребенка несчастной жертвы, а кроме того не оставите без куска хлеба шесть тысяч рабочих наших четырех фабрик. При банкротстве фирмы все они окажутся на улице.

Что я могу сказать в свое оправдание?

Что тридцать тысяч равнялись моему тогдашнему жалованью за десять лет? Это не оправдание.

Что мне стало жалко вдову, ее дитя и рабочих? Это неправда.

Правда, увы, некрасива.

В девятьсот седьмом Россия уже четвертый год находилась в тяжелом общественном кризисе, все прежние понятия обесценились, государство шаталось и, казалось, вот-вот развалится. Мы тогда все немного сошли с ума. Я подумал: велика ли важность, что останется недорасследованным дело о смерти какого-то сумасброда, когда по всей стране каждый день убивают чиновников и вешают террористов?