Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2 - Дюма Александр - Страница 61

• Предыдущая
• 61/157
• Следующая

– От чьего имени вы распоряжались этой душой?

– От имени Того, Кто одним своим дыханием сотворил все души: души миров, души людей…

– Вы, стало быть, отрицаете свободный выбор? – спросил Марат.

– Я? – переспросил Бальзаме. – Что же я в таком случае делаю вот сейчас, сию минуту? С одной стороны, я вам демонстрирую свободный выбор, с другой – отвлечение, отделение души. Представьте себе умирающего в муках. Пусть у него выносливая душа, он соглашается на операцию, просит о ней, но очень страдает. Вот вам свободный выбор. Теперь представим, что прохожу мимо этого умирающего я, божий избранник, пророк, апостол, и, сжалившись над этим человеком, мне подобным существом, вынимаю данной мне Господом силой душу из его страдающего тела. И душа с высоты взирает на беспомощное, неподвижное, бесчувственное тело. Разве вы не слышали, как Гавард, рассказывая о себе, восклицал:

«Бедный Гавард!» Он не говорил «я». Душа больше не принадлежала его телу и была на полпути к небесным высотам.

– Если вам верить, человек – ничто, – проговорил Марат, – и я уже не могу сказать тиранам: «Вы имеете власть над моим телом, но бессильны что-либо сделать с моей душой»?

– А-а, вот вы и перешли от истины к софизму! Я вам говорил, что в этом ваш недостаток. Бог вдыхает в человека душу на время, это так. Но верно и то, что, пока душа владеет его телом, они тесно связаны, оказывают друг на друга влияние, и даже материя порой имеет превосходство над духом. Бог повелел, чтобы тело было королем, а душа – королевой. Но душа нищего столь же чиста, как и душа короля. Вот учение, которое следует исповедовать вам, апостолу равенства. Докажите равенство двух душ, потому что ведь вы можете найти доказательства этому равенству во всем, что только есть святого на земле: в писаниях святых отцов и в традициях, в науке и в вере. Что вам в равенстве двух материальных оболочек? Совсем не давно этот бедный раненый, этот необразованный молодой мужчина из народа рассказал вам о своей болезни такие вещи, о которых никто из врачей даже не посмел заикнуться. А почему? Потому что его душа, вырвавшись на время из пут державшего ее тела, воспарила над землей и увидала сверху скрытую от нас тайну, Марат вертел на столе мертвую голову, ища и не находя, что ответить.

– Да, – прошептал он наконец, – да, во всем этом есть нечто сверхъестественное.

– Напротив, все это очень естественно. Перестаньте называть сверхъестественным то, что относится к душе. Все это естественно. Вот известно или нет – это другой вопрос.

– Не известно нам, учитель. Однако для вас в области души, должно быть, нет тайн. Лошадь, никогда не виданная перуанцами, была хорошо известна приручившим ее испанцам.

– С моей стороны было бы слишком самонадеянным заявить: «Я знаю». Я буду скромнее и скажу: «Я верю».

– Во что же вы верите?

– Я верю в то, что первый и самый важный земной закон – это развитие. Я верю, что Бог все создавал во благо. Но так как жизнь в этом мире протекает непредсказуемо, то и развитие происходит медленно, Наша земля если верить Писанию, насчитывала шестьдесят веков, когда наконец появился печатный станок, чтобы, подобно огромному маяку, отразить прошлое и осветить будущее. С появлением печатного станка исчезли безвестность и забвение: печатный станок – это память человечества. Ну что же, Гуттенберг изобрел печатный станок, а я нашел веру.

– Вы, может быть, скоро научитесь читать в сердце? – насмешливо спросил Марат.

– А почему бы нет?

– Так вы, пожалуй, станете прорубать в человеческой груди окошко, в которое мечтали заглянуть древние!

– В этом нет нужды: я отделю душу от тела; душа – чистое, незапятнанное творение Божие, – расскажет мне обо всех гнусностях своей земной оболочки, которую сама Душа обречена оживлять.

– Таким образом, вы собираетесь узнавать материальные тайны?

– А почему бы нет?

– И вы можете мне сказать, кто украл у меня часы?

– Вы принижаете роль науки до уровня быта. Впрочем, это не имеет значения. Величие Господне находит выражение и в песчинке и в горе, и в жучке и в слоне… Да, я вам скажу, кто украл ваши часы.

В это время кто-то робко постучал в дверь. Это была консьержка Марата. Она вернулась домой и, повинуясь переданному ей приказанию хирурга, принесла письмо.

Дверь распахнулась, пропуская Гриветту.

Мы не успели даже бегло описать эту женщину, потому что ее лицо было из тех, которые художник отодвигает на задний план, не имея в них надобности. А теперь эта дама выходит в нашей живой картине на передний план, желая занять свое место в обширной панораме, которую мы взялись развернуть перед глазами наших читателей. Если бы наш дар соответствовал нашему желанию, мы включили бы в нашу панораму всех: от нищего до короля, от Калибана до Ариеля, от Ариеля до Господа Бога.

Итак, мы попытаемся набросать портрет Гриветты, которая словно выступает из тени и приближается к нам.

Это была высокая худая женщина лет тридцати трех; лицо ее пожелтело, вокруг глаз появились черные круги. Она была крайне истощена, что случается с горожанками, живущими в нищете и духоте. Бог сотворил ее красивой, и она расцвела бы на свежем воздухе, под ясным небом, на ласковой земле. Но люди сами превращают свою жизнь в пытку: утомляют ноги преодолением бесконечных препятствий, мучают желудок голодом или пищей, почти столь же губительной, как отсутствие всякой еды.

Консьержка Марата была бы очаровательной женщиной, если бы она с пятнадцати лет не жила в тесной и темной лачуге, если бы огонь ее природных инстинктов, подогреваемый обжигающим жаром печки или остужаемый ледяным холодом, горел бы всегда ровно У нее были длинные худые руки в мелких порезах от постоянного шитья; их разъедала мыльная вода прачечной, огонь в кухне опалил и огрубил ее пальцы. И только форма ее рук была такова, что их можно было бы назвать королевскими, если бы вместо веника они держали скипетр.

Это лишний раз доказывает, что жалкое человеческое тело словно несет на себе отпечаток наших занятий.

В этой женщине разум превосходил материю и, следовательно, был более способен к сопротивлению, неусыпно следя за происходившими вокруг событиями. Если можно уподобить его лампе, он освещал материю и можно было иногда заметить, как в бессмысленных и бесцветных г навах вдруг появлялся проблеск ума, она снова становилась красивой и молодой, глаза светились любовью.

Бальзаме долго разглядывал эту женщину, вернее, это странное создание; она с первого взгляда поразила его воображение и вызвала любопытство.

Консьержка вошла с письмом в руке и притворно-ласковым голосом, каким говорят старухи – а женщины в нищете становятся старухами в тридцать лет, – проговорила:

– Господин Марат, вот письмо, о котором вы говорили.

– Мне не письмо было нужно, я хотел видеть вас, – возразил Марат.

– Я к вашим услугам, господин Марат, вот она я. Гриветта присела в реверансе.

– Что вам угодно?

– Мне угодно знать, как поживают мои часы, – сказал Марат, – вам это должно быть известно.

– Да нет, что вы, я не знаю, что с ними. Вчера я их видела, они висели на гвозде.

– Ошибаетесь: вчера они были в моем жилетном кармане, а в шесть вечера, перед тем, как выйти – а я собирался в людное место и боялся, как бы у меня их не украли, – я положил их под канделябр.

– Если вы их положили под канделябр, они там, верно, и лежат.

И консьержка с притворным добродушием, не подозревая, что ее притворство бросается в глаза, подошла к камину и выбрала из двух украшавших его канделябров именно тот, под которым Марат спрятал накануне свои часы.

– Да, это тот самый канделябр, – проговорил молодой человек, – а где часы?

– Их и впрямь нету. Может, вы их еще куда-нибудь положили, господин Марат?

– Да я же вам говорю, что…

– Поищите получше!

– Я уже искал, – со злостью отвечал Марат.

– Ну так вы их потеряли.

• Предыдущая
• 61/157
• Следующая