Целитель, или Любовь с первого вдоха (СИ) - Билык Диана - Страница 43

Она ведь не настоящая. Не бывает так — с первого взгляда. Не бывает!

Бы-ва-ет… Со мной… бывает.

Вот почему Веснушка не призналась, кто она, и не спросила моего имени. Потому что понимала — все это временно. Ведь не знала, что я не бедный, потому и выбрала не меня. Стерва продажная! А казалась такой чистой и искренней.

В тумане бешеной, отравленной страсти казалось, что слышу ее голос. Кончаю, корчась от боли и воя в потолок, но все не то — внутри словно пропасть разверзлась, а девка, что стонала подо мной — банальная резиновая кукла.

Таких, подобных пустышек, потом были сотни-тысячи… в попытке забыть одну.

И больше я не искал счастье, не пытался стать правильным, пользовался бабами, как игрушками. Брал, а потом менял на более свежую, но все равно не получал нужного удовольствия. Не заполнялась пустота. Все не то. И так много лет, скидывая на гиперсексуальность, на нелепую болезнь, пока не вдохнул в узком коридоре запах нужной женщины, пока не утонул в серебре глаз Арины.

Смешно, у них с Веснушкой даже имена созвучные. Насмешка судьбы.

Да, она моя, я чувствую, как чувствовал тогда с Веснушкой — в кафе, на берегу, на крыльце…

Но они разные. Та, Ира, сияла, как лучик солнца, а эта, Арина, темная, мрачная, но такая манящая. И никаких веснушек…

Но за что буду каяться перед Ласточкой? Что бабка пытается мне донести своими появлениями? Я ведь нигде еще не стратил, хоть и держался из последних сил, но был верен девушке. Разве что с Крис. Тот самый срыв, когда Арина отвернулась от меня, отказалась, а духу противостоять природе у меня не хватило.

Но мы же с Ласточкой не были тогда вместе. Разве это считается за измену?

Ласточка. Наши дни

Давид возвращается из аптеки быстро, но в нем что-то неуловимо поменялось. Взгляд острый, звенящий холодом, исподлобья, скулы заострились, челюсть сжата, губы — тонкая нить.

Молча оставляет пакет на комоде, что ближе всего к выходу, и уходит не проронив и слова.

Я не держу. Ураган в душе у меня такой силы, что способен с ног сбить. Если не узнал за все это время Веснушку, не сопоставил воспоминания — значит, не так я ему и важна была тогда.

Зачем терзаться из-за предателя, которому все равно? Да и не смогу простить, перед глазами до сих пор стоит та сцена из общежития. До того корчит душу, что тяжело дышать.

Вот только сердце мотается между ребрами и не слушает мою волю. Страдает, кровью обливается, сжимается от одной мысли, что Давид возьмет и уйдет навсегда.

Жалею, что позволила ему себя трогать, что поддалась снова на уговоры и ласки, что растеклась под его ладонями и горячими поцелуями, как последняя шлюха. Не хочу быть слабой и беспомощной, но он делает меня такой.

Значит, нужно держаться подальше.

Но держаться слишком далеко не выходит.

С Авериным мы сталкиваемся в гостиной, когда я, закрыв кое-как главу из книги в процессе, спешу к детям, чтобы почитать им перед сном.

— Уснули, — шепчет он, замирая напротив. — Мы не хотели тебе мешать. Они умылись, и я им сказку почитал.

— Ты не должен, Давид.

— А что должен? — подступает, заставляя меня отойти. — Прятаться от тебя, боясь ранить, и игнорировать твоих детей?

— Возиться с нами не должен, — выдыхаю. Ладони холодеют, прижимаю их к стене, влипая в нее спиной.

Давид еще приближается, оставляя между нами звенящие миллиметры.

— А я хочу, — шевелит губами. — Тревожиться, когда вам плохо, баловать мелочами, смешить до слез. Не спать ночами, когда болеете. Хочу быть частью…

— Не нужно, — перебиваю.

— Кому не нужно? Тебе? Скажи честно, — наклоняется, — я тебе не нужен?

Захлебываюсь словами, щедро приправленными обидами. Он ведь искренне не понимает, почему я дистанцируюсь.

— Скажи… — припирает меня стене, без возможности сбежать, — почему? Только не ври, что причина в муже, которого нет. Причина во мне. Я прав?

— Давид, я устала, — чтобы не касаться его груди руками в попытке оттолкнуть, все еще держу ладони на стене. Пальцы трясутся от волнения, все тело пробирает озноб.

Знаю, что сейчас он меня не тронет, но все равно испытываю ощущение, что жрет меня глазами, отрывает кусочки кожи и глотает, чтобы уничтожить.

Когда-то мальчик с синими глазами мог дарить только счастье и радость, а сейчас в его холодном взоре капельки тьмы. И я так боюсь в ней потеряться.

И он вновь отступает. Тяжело втягивает воздух, расширяя крылья носа, отворачивается и уходит. Дверь закрывается тихо, но я все равно дергаюсь.

Спешу к себе и все ночь не сплю, думая, куда он пропал и с кем разделит постель. Ведь утешится в объятиях другой, это в его привычках.

Не замечаю, когда засыпаю, а просыпаюсь почти в полдень — высокое солнце заглядывает сквозь щель между шторами и слепит глаза. Тихие голоса доносятся из гостиной, и мне приходится напрячься, чтобы разобрать слова, но ничего не выходит. Понимаю только, что говоривших трое. Миша, Юляша и Давид.

Лишь на миг позволяю себе улыбку. Словно сейчас начался прекрасный осенний день с семьей. Но это не так. Вернемся домой и все изменится. Я не смогу долго висеть на шее Аверина, должна что-то придумать.

И ничего не приходит в голову, кроме как позвонить тому, кто в прошлом от меня отказался. Я должна хотя бы попытаться.

Убедившись, что дверь плотно закрыта, набираю тот самый номер, что в записной книжке обозначила, как «П».

Гудки тянутся очень долго, я уже собираюсь отключиться, когда тихий, шероховатый голос врывается в уши.

— Это ты?.. Ира?

Воздух запирает грудь, я давлю трубку и не могу ничего ответить. Столько лет прошло. Я и имя свое уже забыла, словно в чужой, другой жизни было.

Плачу, присев на край кровати, сдавливаю свободной рукой шею и хватаю губами воздух.

— Дочка, прости меня, — шепчет отец. — Вернись домой.

— Нет, — вырывается стон. — Ты отказался от меня. У тебя нет дочери. Так ведь ты говорил?

— Старый дурак, — хрипло и слабо говорит в трубку. — Я расплатился сполна. Ирина, вернись… прошу. Я ведь думал, что тебя потерял.

— Так и есть. Меня больше нет, — шепчу. Слезы катятся по щекам, срываются со скул на шею. Зачем позвонила ему? Ведь не смогу просить о помощи, не прощу те слова, что до сих пор звенят в голове. Только разбередила раны и унизила себя снова. — Не ищи меня больше.

И сбиваю звонок.

— Ты в порядке? — в комнату заглядывает обеспокоенный Давид.

Приходится отвернуться, чтобы спрятать слезы. Воздуха не хватает, вот-вот взорвусь рыданиями, но его присутствие словно гасит во мне все эмоции.

— Да, — говорю в сторону. — Выйди, мне нужно переодеться.

Он прячется за дверью, не ответив, а я все-таки позволяю себе опустить голову и заскулить в ладони.

Через час мы собираем вещи и, покинув отель, уезжаем. Куда мне теперь податься, я пока не знаю, но я должна выждать время, окрепнуть. Я приму помощь Аверина ради детей, но это не значит, что подпущу его к себе.

— Мурчик, — радуется Миша, когда на пороге огромного особняка нас встречает Меркулов в обнимку с котом.

Усатый шикает, косясь на Давида, и перебирается на руки сыну.

— Ничего, ты привыкнешь, — смеется Аверин, открывая дверь и пропуская нас с детьми вперед.

Я думала, что он любитель строгих, современных форм и серых тонов, но ошибалась. В доме у Давида тепло и уютно. Все в дереве. В гостиной на центральной стене зажженный камин, шторы из тяжелого светлого жаккарда привязаны к стене золотыми жгутами, и солнечный свет проникает внутрь сквозь широкое окно в пол и распускает по гостинной настоящее волшебство летающих пылинок. Здесь пахнет елью и почему-то морем.

Дети замирают в центре гостиной с открытыми ртами.

— Нравится? — улыбается довольно хозяин дома, на что Мурчик снова отвечает рыком. — Там кухня, — показывает на небольшие ступеньки слева, переводит взгляд в другую сторону, — там библиотека и кабинет, — показывает на широкую лестницу, — а наверху спальни. Моя по центру, а вы, детки, занимайте любые.