Сын на отца (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 5

— Не шуми, тихо-тихо! Садись на лавку и не бойся, убивать не стану! Но ты только не ври мне — грешно лгать!

Алексей всмотрелся в смертельно бледное лицо писаря, что смотрел на него с нескрываемым ужасом в широко раскрытых глазах. Еще бы — постучался подьячий, и ему отворили. Вот только любимый начальник на полу лежит, собственным горелым мясом пованивает, а офицер и подручный палача уже мертвыми тушками откинулись, в лужах крови лежат, все такие из себя холодные и неподвижные. И заорал бы писарь, вот только в горло кончик шпаги уперся — чуть надавит на сталь недавний узник, и все — прощай не только молодость, но и жизнь.

— Отвечай, быстро — пароль на сегодня и отзыв?! Живо!

— «Виктория» сказать нужно, а в ответ «победа» произнести!

— А вчера?!

— «Триумф» был, со «славой»!

— Молодец! Садись в кресло, руки за спину! Оружие есть?

— Нет…

Писарь послушно уселся в кресло, в котором до него сидел паскудный дьяк, и покорно закинул за невысокую спинку руки. Алексей живо стянул их веревочками, накрепко связал запястья друг с другом. И еще мизинцы прихватил для подстраховки, чтоб попыток освободиться не было. Затем прихватил локти вязками веревок, и, протянув их вниз, скрепил узелками к толстым деревянным ножкам — обеспечив неподвижность.

— Вот видишь, а ты боялся. Как говорят умелые лекари — хорошо зафиксированный пациент не нуждается в анестезии! Ты знаешь, что такое «анестезия», труженик пера сего почтенного учреждения?

— «Без чувств» находиться — я греческий язык осилил, — и хоть дрожал голос изрядно, но вроде как с гордостью прозвучал.

«Надо же, а я сам не знал точного перевода. Зато с паролями меня дьяк «киданул» конкретно, за такое яйца отрывать нужно. Ладно, сейчас я еще раз проверю полученную информацию, которая, скорее, самой натуральной «дезой» является — слишком старая сволочь долго упорствовала, а потом «слилась» неожиданно и легко. Видимо все обдумать успел».

— Сколько людей в застенке? Кто тебе велел прийти сюда?

— Так Артемий Иванович и приказал через час зайти и показания записать. Сказал, что дело тайное предстоит и мне нельзя при пытке быть. А я что — рвусь, что ли сюда?! А за дверью солдат токмо в карауле — меня впустил и закрылся. Я вниз по лестнице в застенок пришел — служивым сюда под страхом лишения живота запрещено спускаться.

— И правильно, во многих знаниях многие печали. А еще меньше знаешь — лучше спишь. Тебя как звать?

— Алешка Петров…

— Надо же — вот это совпадение — а меня Алексей Петрович! А вот фамилия в прошлом осталась, да и не нужна она сейчас по большому счету. Да ты не бойся, отвечай честно — я добрый! Камеры здесь еще есть? И кто в них находится сейчас?!

— Как выйти и налево — там две двери — в одной сидит тать, из драгун бывших, по имени Никодим. Другая пустая…

— Жив, курилка, однако. Ты, давай, Алешка, как на духу выкладывай, что про вора этого знаешь, а то мне интересно самому стало — я ведь его за мертвеца почел.

— Так немудрено — о нем ни слуху, ни духу было. Я ведь допросные листы на него весной прошлого года писал. А тут подьячий Акулинин его в Москве увидел, с компанией. А с ними самозванец, коего «царевичем» называли. В доме вчера заметили, да скрылись все по местам тайным, видимо, сторожились. А потом из замоскворечья от бывшего ярыги весточку принесли — он краденным торгует и летом согласие дал, что о татях и злоумышленниках подьячего ставить будет. Я запись сделал — Артемий Иванович приказал — а бумаги на столе.

«Ай-ай-ай! Лопухнулся. Забыл, что и в этом мире все притоны, «малины» и «хазы» под контролем держат и хозяев уголовный розыск вербует и под «колпак» ставит. Если я бы знал, кто в этом доме живет, соваться бы не стал. А тут Никодиму поверил, а тот и лопухнулся.

И с допросом неладно получилось. Нужно было все записи просмотреть, а я пытками сразу занялся. Царская кровь виновата — «папаша» любит этим делом заниматься, сам пытает.

Тревожный для меня сигнал, нужно быть рассудительней. Нехорошая генетика, если верить ученым!»

— Вот Никодим этот и привел ярыге на дом самозванца — а потому брать решено было всех там немедленно.

— Ты там был?!

— Ага, милостивец. У забора стоял и трясся, когда стрелять начали. А потом один из татей закричал — «беги, «царевич», беги» — самозванцу этому значится. Ой, и люто дрались тати — капрала и двух солдат поранили, а Никодим этот сразу сообразил, что ярыга предал и заколол его — шпагой на царской службе навострился орудовать.

— А самозванец?

— Братьев Минкиных обоих насмерть порешил — а они самые лучшие люди Артемия Ивановича, силы оба немеряной. Ловок, подлец… Ой!

— Не отзывайся плохо о людях, которых не знаешь — оттого я тебе «леща» по-отцовски прописал. Сегодня ты его за самозванца принял, а дело ведь совсем наоборот выйти может.

— Не погуби, милостивец, нечаянно я, пожалей!

— Да ладно, я не в обиде! Это тебе на будущее!

Алексей сунул шпагу в ножны, в задумчивости посмотрел на лежащего в беспамятстве дьяка — на животе и оголенных ногах имелись жуткие отметины от раскаленного железа. Да еще мерзостно пахло горелым мясом, блевотиной, фекалиями и мочой — пить расхотелось.

— Слушай меня внимательно, тезка. Сейчас мы с тобой пойдем в камеру, где сей Никодим сидит. Ты в нее войдешь… Да, как он там? Его допрашивали, на дыбу уже вешали?!

— Нет, кормилец, Артемий Иванович велел начинать с самозванца, что убежал, да был пойман. Того, что царевичем себя приказал называть, когда ведома мне бумага из Тайной канцелярии, что оный царевич в иноземных странах скрывается, людей царских убив множество, оттого наследства отчего лишен, да орденской награды и врагом считается. Он державу нашу цезарю предал и анафеме будет предан, изменник и предатель, яко вор поганый и зловредный, уд гангренный и сын непотребный… Ой!

От хлесткой пощечины звон пошел по всей камере. Алексей с размаха огрел по второй щеке. И зловеще заговорил:

— Еще раз меня, сукин сын, назовешь поносными словами и про измену заикнешься, убью нахрен! Смотри сюда!

Алексей распахнул епанчу, затем мундир, порвал полотняную рубашку ногтями — вытянул рубиновый крест и маленькую нательную иконку. Вот ее он и показал подьячему, что втянул голову в плечи:

— Сюда смотри! Неделю назад я получил эту иконку в Суздале, в Покровском монастыре, ее мне на шею матушка надела моя, благоверная царица Евдокия Федоровна!

Крест этот при рождении от патриарха Андриана получил — при тебе целую, что обвинения сии облыжные и наветы подлые! Я здесь, в Москве, а не по иноземным землям скитаясь. Врет про то Петька Толстой — он ведь меня обманом выманил, только сбежал я от пыток. Что вздрогнул — это он ведь сюда отписал, подпись поставил?!

— Да… да…

Он, падаль старая и гнусная, кровопийца, как этот паршивый дьяк, что стрельцов несчастных здесь умучил. Вот крест с иконой при тебе целую! Смотри на них и подумай, идиот, дала бы царица самозванцу свое благословление?! Думаешь, по-христиански ли это?!

А я тебе так скажу — царь не отец мне, его Лефорт за морем подменил на немца похожего. Оттого царицу, мою матушку, в монастырь спрятали, в каменную келью заточили. Вот только владыки православные со мною, и хорошо знают, что нами царь, коего «Антихристом» именуют, правит, и весь русский народ тиранит!

Что глаза вытаращил?!

— Прости, государь-царевич, не признал. Так лжа все это — ты здесь, в Москве, а не в землях иноземных?! И меч свой в защиту люда православного поднимешь, народ свой спасая! Я знал, я верил!

Алексей немного ошалел — писарь смотрел на него широко открытыми глазами, в которых плескалось обожание с восторгом, разливным морем, а еще горел фанатичный огонь веры и преданности, а по щекам потекли слезы, оставляя чистые дорожки…

— «Брат мой, Алекс», — Фрол скривил губы в усмешке, повторив сказанные на прощание шведским королем Карлом слова. И засмеялся, припоминая суматошные события, что произошли в его жизни за эти два месяца. Если бы ему кто-то раньше рассказал о том, то не поверил бы, счел бы бредом безумца, накушавшегося мухоморов.