Председатель (СИ) - "Д. Н. Замполит" - Страница 30

Щукин еще долго рассказывал о перспективах, о том, что будущее России — в предприимчивых людях. Вон, полковник Шкуранский прямо здесь, в Баталпашинке организовал производство сукна, сапог, бурок, патронов и даже снарядов.

— Вы ведь дипломированный химик, как я помню? Представляете, какие перспективы вам откроются, если в России к власти придут деловые люди?!

Он говорил, наливал, пил, закусывал, говорил… Но Митино упрямое молчание и скептический вид вынудили Щукина свернуть уговоры и перейти к сути.

— Дима, вчера пал Ставрополь. В связи с тяжелым положением на фронте могу сказать, что с вами церемониться не будут. Мне крайне горько говорить это сыну моего старинного друга, но выбор у вас невелик — либо вы с нами, либо завтра утром будете повешены.

Митя вздохнул, вспомнил голодную деревню, смерть матери, пропавшую сестру, расстрелянного Петьку Лятошинского, отца, сестер, Нестора, Ольгу… Ольгу…

— Нет.

Его увели в подвальную каморку с двумя окошками чуть выше земли. По дороге казак-конвоир успел пару раз врезать нагайкой — не со зла, а так, по службе. Поймал красного, так надо нагайкой отходить.

Всю ночь Митя корил себя за легкомыслие. Дурак, расслабился, подвел людей под гибель, попался сам… Вставал, дергал решетки на окнах — крепкие, не выломать. Дверь — стерегут двое. Так глупо… После училища Мазинга, после университета в Цюрихе, после побега из немецкого плена… И после того, как он встретил Ольгу…

Часа в три охранников сменили. Новые негромко переговаривались за дверью, а потом раздался глухой удар, тихое звяканье ключей — и створка отворилась.

— Эй, малой, спишь, чи ни?

— Нет.

Нежданный спаситель затащил в комнату тело своего напарника, снял с него черкеску и подал Мите.

— Тады швыдче передягайся и айда за мной, — средних лет часовой, казак с кинжалом на поясе и карабином за спиной, махнул рукой в сторону двери.

— Вы кто?

— Со сторожи артельной. Батька твой мене до Петра Аркадьича, Столыпина приставив, царствие ему небеснэ. Як сыр у масли катався, хозяйство справил. Отжеж должок за мной.

Из здания они вышли свободно — мало ли казаков в городе. Во дворе к ним присоединился еще один, и они втроем, изображая патруль, дошли до окраины, где в сарайчике их ждали кони и четвертый, коновод.

— Верхи сдюжишь? Нам трыдцять верст скочить, до Суворовской, тамо Ванька Кочубей стоит.

Митя смог, хотя с седла его пришлось снимать.

Кочубей, уже легендарный командир артельной самообороны, был моложе Мити года на четыре и прост, как три рубля. Пока полк, который Иван гордо именовал “бригадой”, шел маршем к Баталпашинской, он с любопытством выспрашивал у Мити про “самого Скамова”, про Москву, про Питер, про Швейцарию, про химию, про то, как попал к казакам…

— Шкуранський? — хохотал Кочубей. — Отжеж сучий потрох! Шкура його хвамилие, Шкура! Я ж у його на германськой воював!

Рассказал Митя и про Первую Конную — про броневики и бронепоезда, автомобили и аэропланы.

— Обицай мене вещь одну, як Шкуру пибьемо. Я николы на автомобиле не йиздыв, прокатыш?

— Наши подойдут — прокачу, обещаю.

По широким полям, от Малого Зеленчука, от Мансуровского, упираясь левым флангом в Кубань, шли цепи советского полка. Ему навстречу, от Баталпашинки, пошли в разгон волчьи сотни Шкуро. Свист, гик, блеск шашек… Пехотинцы дрогнули и остановились, а из-за их спин, выгибаясь дугой навстречу кубанцам, помчались тачанки и авто пулеметного полка Кожина. Вот уже до гикающей лавы полверсты… триста саженей… С головного авто, заложившего вираж, ударила в небо зеленая ракета. Маневр мгновенно повторили остальные.

Огонь!

В лаву будто ударили огромным кулаком. Валились на полном скаку лошади, сбрасывая всадников. Через них прыгали и падали следующие. Все смешалось: задранные ноги лошадей, выбитые из седел казаки, шашки, винтовки… Минута — и оставив на месте завал из людских и конских тел, волчьи сотни редкими ручейками кинулись назад. Только посреди поля топталась лошадь, волоча убитого, застрявшего ногой в стремени.

А навстречу остаткам сотен, от баталпашинского железнодорожного моста, уже разворачивалась лава Кочубея.

В штаб группы Митя и Ваня ввалились после катания на автомобиле — том самом, который прострелили казаки, когда брали в плен. Как только заняли Ставрополь — притащили лошадьми на станцию АМО, и вот он снова на ходу. Радость по поводу разгрома Шкуро была велика, но вскоре появился и сам командующий Первой Конной:

— Товарищ Скамов, за преступную халатность я отстраняю вас от командования рейдовой группой. Сдайте должность.

***

Да они что, издеваются, что ли? В Москве стрельба началась шестого июля — у некоторых товарищей наступило головокружение от весенних успехов.

Восточная группа Фрунзе и Триандафилова прошла Уральск и Оренбург, автобронеотряды додавливали казачью контрреволюцию, власть Советов укреплялась.

За зиму мы договорились с финнами по базам, долгам и компенсациям, после чего весенний Съезд Советов признал независимость Финляндии, оставив Выборгскую губернию в составе России. Правительство Маннера за полгода по нашим шаблонам организовало Красную Гвардию и даже ухитрилось арестовать Маннергейма как “царского генерала”. Программа СДПФ была вполне умеренной, и потому условные “белые” оказались в меньшинстве, а в конце мая был подписан союзный договор между Советами и Финской республикой.

От всех этих успехов часть анархистов, максималисты, совсем левые эсдеки и прочие радикалы Союза Труда все больше склонялись к тому, что необходимо срочно нести пламя мировой революции в Европу. В Австрии, Германии и Венгрии волнения? Прекрасно — вперед! Заодно вздрючить Польшу, пока она занята боданием с галичанами. Так сказать, “Даешь Варшаву! Дай Берлин!”

А еще ВЦИК и Совнармину пришлось бороться с желаниями провести полную национализацию и полное обобществление земли, вплоть до замены артелей коммунами. От чего среди внутренней оппозиции всю весну шли шепотки, что “необходимо выпрямить линию советской политики”. То есть, со всей дури ломануться на запад, а в деревнях ввести комбеды. А как только мы советизируем Германию — немедля образуются революции в Австрии, Италии, Франции, и будет нам счастье. Эту волну, разумеется, попыталась оседлать Брешко-Брешковская, выступив в том духе, что буржуазный перерожденец Скамов тащит страну в пропасть.

Вот так у нас сложился “заговор ультралевых эсеров”. Несколько советских частей подпали под влияние заговорщиков. Сигналом к началу выступления предполагался теракт против немецкого посла, что должно было привести к разрыву отношений и объявлению войны. Но случилась нескладуха — немецкое пососльство как раз переезжало в Москву, и подловить графа Брокдорфа-Ранцау не удалось. Вместо него по ошибке недострелили секретаря посольства.

Мятежники блокировали вокзалы, телефонную станцию и телеграф, но стоявшие в Кремле радиостанции обеспечили связь с лояльными полками. Трехдневные даже не бои, а выдавливания и переговоры закончились капитуляцией радикалов.

Главным итогом этой авантюры стал раздрай в правительстве, когда некоторые министры потребовали взять в заложники семьи “мятежников” и при необходимости их расстреливать. Я чуть не прослезился, когда отповедь им дал товарищ Ульянов:

— Расстреливать? Брать заложников? Вот вы призываете к братству рабочих и крестьян. При этом готовы рвать в клочья тех, с кем плечо к плечу боролись против царизма. Так вы и “братьев” тоже рвать будете.

Семеро нарминов подало в отставку. Ленин, посчитавший себя ответственным за такой бардак, тоже. За ним — остальные. Пришлось ВЦИК формировать новый кабинет во главе с Лениным же. Вот так у нас появились новые министры: военный — Лебедев, просвещения — Тулупов, финансов — Сокольников, юстиции — Муравский, продовольствия — Губанов, национальностей — Джугашвили, путей сообщения — Собко, здравоохранения — Семашко.