Под знаменем Сокола (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 97

— Неужто когда-нибудь сумею отыскать слова, способные вместить его величие? — горестно проговорил Давид. — А что до надгробья, им сделались камни Кавказских гор.

— Не понимаю, — покачала головой Всеслава, — почему он все же отправился этим путем, вместо того, чтобы попытаться объединиться с царем Иосифом для обороны Саркела. Я видела, когда шла с игрецами, стены крепости и не могла поверить, что это творение рук человека, а не бессмертных богов.

— Мой отец скорее стал бы держать оборону в чистом поле, нежели отправился бы в Саркел, — сказал Давид, и в его запавших глазах зажглась ненависть, которой Всеслава не замечала, даже когда юноша говорил про руссов и Святослава. — В Семендере правили наши предки, а Белую Вежу, как ее у вас называют, строили по приказу узурпатора Обадии. Если ты шла той дорогой, то видела развалины крепости на другом берегу. Когда в стране началась междоусобица, ее гарнизоном командовал тархан из рода Ашина. Его люди держались до последнего, но крепость все же не удалось отстоять, и когда туда ворвались нанятые Обадией эль-арсии, они устроили резню. С той поры у кагана власти стало не больше, нежели у жертвенного агнца. Потому-то отец и отправил меня дорогой скитальцев, что наш род потерял эту землю задолго до того, как в нее пришел русский князь.

— Тогда тем более ты должен жить, — упрямо сдвинула собольи брови над смарагдовыми очами Всеслава. — Должен же кто-то возродить былое величье!

***

Хотя корабельщики пытались проложить курс таким образом, чтобы избежать захода в порты Херсонской фемы, византийские дромоны, патрулировавшие здешние воды, бдительно несли свою стражу. Заметив пытавшийся укрыться от их внимания парус, ромеи приналегли на весла и, выпустив в качестве предупреждения столп пламени из огнеметной трубы, вынудили следовать за ними до самого порта Корсуни. Здесь начались вежливые, но придирчивые расспросы, кто такие да откуда. Хотя корабль был арабский и принадлежал одному из купцов еврейской общины Кордобы, в облике и говоре ватажников и пассажиров, а помимо Давида на борту находилось еще несколько столичных семей, решивших попытать счастья за морем, проницательные ромеи мгновенно узнали соседей.

Конечно, Византия в конфликте Святослава с хазарми держала нейтралитет, но, желая показать расположение к Руси, помощь которой император Никифор рассчитывал получить в борьбе против Дунайских болгар, стратиг Херсонской фемы велел задерживать все покидающие пределы каганата корабли.

Напрасно кормщик пытался объяснить, что его хозяин Хасдай ибн Шафрут — почтенный купец, которого знают и в Корсуни, и в Константинополе, и что он давно торгует с каганатом, а его прошлогодняя переписка с хазарским царем Иосифом носила чисто познавательный характер. Напрасно Всеслава, вспомнив уроки греческого, которые зимой ей давали Анастасий и новгородская боярышня, составляла послание стратигу Херсонской фемы. Ромейские чиновники вежливо выслушивали все доводы, обещали разобраться, но дальше этого дело не шло. Хотя никто не пытался ограничивать личную свободу путешественников, корабль несколько раз подвергали унизительному обыску. О том, что главным сокровищем, находящимся на борту, был сам хазарский каган, ромеям, к счастью, дознаться не удалось.

— Нечестивые филистимляне, слуги царя Велиала! Да обрушатся крыши их домов на их головы, да сокрушатся их стопы, как сокрушились оси колесниц фараоновых! — в отчаянии проклинал подданных басилевса ребе Ицхак, видя, как буквально на глазах тает их серебро.

Едва ли не каждый день им приходилось уплачивать какие-то непонятные подати, немалая часть ушла на подарки чиновникам, обещавшим содействие, но так ничего и не сделавшим.

Всеслава выслушивала все сетования, молча доставала из заветной шкатулки перстень или серьги и шла в лавку менялы, где отчаянно торговалась за каждый медный фоллис, чтобы купить для Давида немного больше фруктов, еще одну медовую лепешку, целебное козье молоко. Сама она довольствовалась черствым хлебом с почти дармовой вяленой рыбешкой да парой раздавленных олив. Впрочем, на дне её котомки по-прежнему лежали две вещи, с которыми она не рассталась бы и под страхом голодной смерти: заветный Нежданов оберег и венец с янтарем работы Арво Кейо.

— Я собирался подарить тебе весь мир, — видя ее ухищрения, сокрушался молодой Ашина, — а между тем не могу обеспечить тебя даже самым необходимым.

— Мой мир — это ты, — возразила ему княжна. — И я сделаю все, от меня зависящее, и даже больше, чтобы этот мир сохранить.

Юноша хотел добавить что-то ещё, но вместо того только тяжко вздохнул. Чтобы Давид не протестовал и не отказывался от пищи, Всеслава взяла с блюда и, надломив, проглотила ломтик сочной дыни и кусочек лепешки (какой сладкой показалась ей эта привычная прежде еда). Однако едва Давид насытился и в изнеможении закрыл глаза, все, что осталось, она припрятала, чтобы на завтра хватило, если, конечно, это завтра для него наступит.

Шел месяц жовтень, а приморская беспечная погода словно знать не желала, что скоро зима. Стояла теплынь, какую в земле вятичей и в зените лета не всегда видали. В садах цвели розы, крестьяне снимали с деревьев спелые плоды и обирали лозу. Почти в каждом дворе в огромных бочках и чанах давили виноград и ставили созревать вино. Терпкий и озорной дух брожения смешивался с запахами моря и жареной рыбы.

Всеславе вспомнился родной Корьдно. Там в эти дни после первых заморозков снимали с репищ капусту и хозяйки созывали молодежь на капустные вечорки. Умницы да красавицы, с песнями и шутками порубив и пересыпав солью хрустящие ровные кочаны, угощались пирогами, завивали плетни-хороводы, заводили игры с удалыми парнями. У девушки до слез перехватило дыхание: так сильно зашлось в груди ретивое сердце. Неужто больше она не увидит веселых переплясов, неужто никогда, сидя за пяльцами или ткацким станом, не станет выводить затейливый узор, подтягивая подругам знакомую песню.

Булгар, Итиль, теперь Корсунь. Все эти города поражали своим величьем, все стоили тех похвал, которые им расточали восхищенные путешественники. Хорошо и даже весело рассуждать о красотах иной земли, зная, что в конце пути тебя ждет отчий дом. Всеслава ведала, что женская доля всегда означает разлуку. Не родилась еще такая девка, чтобы со страхом и сладким замиранием сердца не ждала, как придет за ней чужой чуженин везти в дальнюю незнамую сторону. А уж окажется ли та сторона в самом деле неведомым краем или соседним селищем, что кому хозяйки судеб на роду напряли. За ладой милым Нежданом Всеслава не то, что в чужой край, в иной мир побежала бы. Не во сне, наяву шагнула бы в высокий костер, кабы его зов услышала. Вместе с Давидом прошла тридевять земель и не побоялась бы преодолеть еще столько же, ведомая лишь верностью слову и чувством долга.

Но голос Неждана замолк навсегда, а голос Давида с каждым днем звучал все тише и тише. Несчастливый правитель несуществующего более каганата, тень Бога неведомо на какой земле, юный Ашина медленно умирал в тесной каморке под палубой плененного ромеями корабля, и каждый день бесплотного ожидания по капле забирал его жизнь. Если он не сумеет дождаться или, достигнув земли благословенной Кордобы, последует за братом и отцом, для его родни и членов иешивы она станет совсем чужой. Да и как ей там жить? Горькой вдовой, так и не познавшей мужа, хозяйкой дома, которого нет?

Кабы на пристани, как в Булгаре, стоял Велес-батюшка, не поскупилась бы, отдала последнее, спросила бы совета у него. Но ромеи не только не жаловали чужих богов, статуи своих собственных, которым поклонялись прежде, порушили да порубили. А ведь среди них, как рассказывал Анастасий, встречались произведения высочайшего мастерства. А может, спросить совета у Белого Бога? Не так часто в прежние дни обращалась к Нему, но всякий раз Он помогал.

Хотя Корсунская базилика, по словам Анастасия и прочих путешественников, не шла ни в какое сравнение со Святой Софией Константинопольской и другими храмами столицы, более прекрасного здания Всеслава не видела никогда в своей жизни. Построенная, как и все христианские храмы, в форме креста, сложенная из гладко обтесанных и идеально пригнанных друг другу, как бревна сруба, камней, она являла собой воплощенное величье, всем своим видом прославляя могущество Белого Бога и ромейского басилевса. Мраморные колонны, украшенные крестами, поддерживая тяжелые, из камня же сложенные своды, разделяли внутреннее помещение храма на три части, означавшие Троицу. Копируя друг друга своим повторением, они создавали ощущение бесконечности жизни и Божественного Бытия.