Французов ручей - дю Морье Дафна - Страница 4

• Предыдущая
• 4/56
• Следующая

– Перестань болтать, Томас, – отрезала хозяйка. – Делай, что тебе велено.

И, не дожидаясь, пока он ей поможет, она вылезла из кареты и решительно двинулась по грязной дороге, вздернув юбку выше щиколоток. "Бедный сэр Гарри, – подумал кучер, – каково-то ему терпеть это каждый день!" Через пять минут все – включая няньку, не успевшую как следует проснуться и растерянно моргавшую круглыми глазами, и детей, изумленно озиравшихся по сторонам, – сидели на траве у обочины дороги.

– А сейчас мы будем пить пиво! – объявила Дона. – Эй, кто-нибудь, принесите пиво! Оно там, в корзинке под сиденьем. Ужасно хочется пива!

Ну-ну, Джеймс, не капризничай, ты тоже получишь.

Она поудобней устроилась на траве, подложив под себя юбки и откинув на спину капюшон, и начала жадно прихлебывать пиво, словно какая-нибудь нищая цыганка. Потом обмакнула палец в кружку и дала попробовать сыну, не забыв при этом милостиво улыбнуться кучеру, чтобы он не подумал, будто она сердится на него за упрямство и нерасторопность.

– Пейте, не стесняйтесь, – приговаривала она, – пива на всех хватит.

Слуги нехотя прикладывались к кружкам, стараясь не встречаться глазами с нянькой. Дона почувствовала досаду, настроение сразу испортилось, она с тоской представила тихую, уютную гостиницу, где можно было бы согреть воды и вымыть детям лицо и руки.

– Куда мы едем? – в сотый раз спросила Генриетта, опасливо косясь на траву и подбирая под себя ноги. – Я хочу домой. Скоро мы приедем домой?

– Скоро, скоро, – ответила Дона. – У нас теперь будет новый дом, красивый, просторный, гораздо лучше прежнего. Ты сможешь бегать по лесу, и никто не станет ругать тебя, если ты испачкаешь платьице.

– Я не хочу пачкать платьице, я хочу домой, – прохныкала Генриетта.

Губы ее задрожали – долгая дорога утомила ее, она не понимала, зачем они уехали из их уютного, милого дома, зачем остановились на обочине, зачем сидят на грязной траве, – она с упреком посмотрела на Дону и зарыдала.

Джеймс, который до этого вел себя совершенно спокойно, вдруг широко раскрыл рот и заревел как белуга.

– Ну что, мои деточки, что, мои хорошие? Испугались этой гадкой канавы?

Гадкая канава, гадкая изгородь, вот мы им сейчас! – запричитала Пру, обнимая детей и давая понять своей хозяйке, что целиком разделяет их горе.

Дона поднялась, досадуя на себя за то, что устроила этот глупый обед, и резко отодвинула ногой остатки пира.

– Перестаньте плакать, сейчас поедем дальше.

Она отошла в сторону и остановилась, ожидая, пока нянька, дети и корзины водворятся в карету. Воздух был наполнен ароматом цветущих яблонь и утесника, с далеких болот долетал резкий запах торфа и мха, из-за холмов тянуло влажным морским ветром.

Ах, какое ей в конце концов дело до детских капризов, до обид Пру, до поджатых губ кучера, до Гарри с его заботами, до печального выражения, промелькнувшего в его голубых глазах, когда она объявила о своем отъезде!

"Но, Дона, черт побери, в чем я виноват? Чем я перед тобой провинился? Ведь я люблю тебя, люблю по-прежнему". Какое ей дело до всего этого – главное, что она стоит здесь, подставив лицо солнцу и ветру, и это и есть та свобода, о которой она мечтала, это и есть настоящая жизнь!

Тогда, в пятницу, после идиотской выходки в Хэмптон-Корте она попробовала все объяснить Гарри, попробовала рассказать ему, что нелепая шутка с графиней была всего лишь жалкой попыткой осуществить свою тайную мечту, что на самом деле она хотела только одного – убежать. Убежать от себя и от той жизни, которую они вели в Лондоне. Один период ее жизни закончился, она подошла к рубежу и преодолеть его должна сама, без чьей-либо помощи.

"Ну что ж, если хочешь, конечно, поезжай, – обиженно проговорил Гарри.

– Я сейчас же пошлю нарочного в Нэврон, чтобы слуги успели подготовить дом.

Но все-таки я не понимаю… к чему такая спешка? Нэврон никогда тебе особенно не нравился. И почему мне нельзя поехать с тобой?"

"Я должна побыть одна, – настаивала она, – иначе я просто сойду с ума. Поверь, так будет лучше и для тебя, и для меня".

"Не понимаю", – сердито нахмурившись, повторил он.

И тогда она сделала последнюю, отчаянную попытку объяснить ему то, что ее терзало:

"Помнишь, в Хэмпшире у моего отца были вольеры с птицами? Птиц там хорошо кормили, они могли свободно летать по клеткам. Но когда я однажды решила выпустить на волю маленькую коноплянку и поднесла ее к дверце, она выпорхнула из моих ладоней и устремилась прямо к солнцу".

"Ну и что?" – спросил он, сжимая руки за спиной.

"То, что я похожа на эту коноплянку. Я тоже хочу вырваться из клетки", – ответила она и, хотя говорила совершенно серьезно, отвернулась, скрывая улыбку: уж очень растерянно он смотрел на нее, уж очень смешно и нелепо выглядел в своей белой ночной сорочке.

Он пожал плечами – бедняга, она-то как раз отлично его понимала, – забрался в кровать и, отвернувшись к стене, пробурчал:

"Нет, черт побери, для меня это слишком сложно!"

Дона подергала шпингалет – окно, похоже, не открывали многие месяцы, и задвижку, конечно, заклинило. Она широко распахнула створки, впуская в комнату струю свежего теплого воздуха.

– Фу! Духота, словно в склепе, – проговорила она.

Солнечный луч скользнул по стеклу, и в нем, как в зеркале, отразилась физиономия лакея, стоявшего за ее спиной. Дона могла бы поклясться, что он ухмыльнулся, но, когда она обернулась, лицо его было так же мрачно и неподвижно, как и все последнее время с момента их приезда. "Что за странная личность, – подумала она, – откуда он взялся – тощий, костлявый, неестественно бледный, с крохотным ротиком, похожим на пуговку?"

– Ты давно служишь в Нэвроне? – спросила она. – Прошлый раз я тебя, кажется, не видела?

– Нет, миледи.

– Тогда здесь работал какой-то старик… как же его звали? У него еще был жуткий ревматизм, он с трудом передвигал ноги. Где он сейчас?

– В могиле, миледи.

– В могиле?

Дона закусила губу и отвернулась к окну. Что это, неужели он над ней смеется? Нет, не может быть. Наверное, показалось.

– Значит, ты работаешь на его месте? – спросила она, не оборачиваясь, глядя на далекую полосу деревьев.

– Да, миледи.

– А как тебя зовут?

– Уильям, миледи.

Какой забавный акцент! Ах да, ведь он корнуоллец, у корнуоллцев вообще очень странное произношение, но этот выговаривает слова совсем уж на иностранный лад – а может быть, он и не корнуоллец вовсе? Она повернулась и быстро взглянула на него: ну вот, опять он ухмыляется, точь-в-точь как в прошлый раз, когда она поймала его отражение на стекле.

– Наверное, наш приезд доставил всем немало хлопот, – произнесла она.

– Мы нагрянули так внезапно, пришлось срочно открывать комнаты… По правде говоря, дом слишком долго простоял запертым. Всюду скопилось ужасно много пыли. Неужели ты не заметил?

– Заметил, миледи, – ответил он. – Но я решил, что если вы не изволите нас навещать, то и убирать не обязательно. Что за удовольствие выполнять работу, которую некому оценить?

– Пожалуй, ты прав, – согласилась Дона, с любопытством поглядывая на него. – У нерадивых хозяев, как известно, и слуги нерадивые.

– Вот именно, миледи, – невозмутимо откликнулся он.

Дона прошлась по длинной комнате, потрогала обивку кресел – поблекшую, выцветшую, – провела рукой по резьбе камина, подняла глаза на картины, развешанные по стенам: вот портрет ее свекра кисти Ван Дейка – что за унылая физиономия! – а вот и сам Гарри. Миниатюра написана в тот год, когда они поженились. Да, да, теперь она вспоминает – каким же он был тогда юным и самовлюбленным! Неожиданно она почувствовала на себе взгляд лакея – нет, в самом деле, что за странный тип! – и поспешно отложила миниатюру в сторону, но тут же одернула себя: не хватало еще считаться с мнением лакея!

• Предыдущая
• 4/56
• Следующая