Синее платье - Дёрри Дорис - Страница 4
- Предыдущая
- 4/31
- Следующая
Слова эти появились не так давно. Кто-то, должно быть, кропотливо, с трудом вырезал их и залил золотой краской. Видимо, мастер резьбы по дереву – художник, или, по меньшей мере, умелец с золотыми руками. Но почему? По призванию? По заказу города? Может, он получил грант под этот проект? Бабетте больше всего нравится такая версия: частное лицо, мужчина или женщина, сделало это по велению души, следуя творческому порыву. Желая утешить и не подозревая, какой болью отзываются эти слова. Значит, скорее всего, это был мужчина. Одаренный, конечно, но немножко бесчувственный.
Издалека, как напоминание о городской суете, сюда долетает гул машин. Здесь же, у скамеек, только птицы щебечут, ветви потрескивают, голуби возятся в листве, изредка слышен взмах крыльев. Звуки земли. А когда временами издалека доносится звук автомобильного гудка, это как восклицательный знак.
Каждое утро, заметила Бабетта, одна и та же женщина – из тех, что собираются в ближайшем бомжатнике в конце Тенгштрассе, – не обращая никакого внимания на прохожих, спускает лиловые тренировочные штаны и мочится за одной из могил. В холодную погоду от ее мочи поднимается пар. Женщина появляется почти всякое утро к девяти, если же ее нет, день Бабетты угрожает вылететь из колеи с самого утра. Малейшее несовпадение, несоответствие повергает вдову в страх, ведь это означает, что ни на что в жизни нельзя рассчитывать, ни на кого невозможно положиться. Что все вокруг постоянно меняется, ничто не остается таким, каково оно есть. Ужасно.
На одной из скамеек аккуратным рядком выложены камушки гравия, наверное, ребенок какой-нибудь играл. Привести бы вот так весь мир в порядок, как было бы здорово! Ворона, виляя толстым задом, ковыляет по дорожке, как старушка, у которой ноет бедро. Какая я старая, думает Бабетта, а ведь мне всего тридцать шесть. Вдова. Жутковатое и старомодное словечко. Она с трудом представляет себе, что это она и есть вдова. Теперь, заполняя какую-нибудь очередную анкету, ей следует ставить крестик в графе «Вдова/Вдовец». Но Бабетта пишет везде, что просто не замужем. Иначе она каждый раз рыдала бы в голос.
Шаг за шагом, день за днем движется она сквозь времена года. Каждый приходящий год несет новую, неведомую дотоле боль, будто преподносит сюрприз. Где огромный букет тюльпанов, который Фриц каждый год дарил ей, как только наступала весна? Где его знаменитый франкфуртский соус из семи трав, что он всякий раз готовил в мае? А к июлю у него всегда до черноты загорал живот. И куда теперь все это делось?
Бабетта шагает по кладбищу и думает: «Где ты?» Может ли кто-нибудь такое осознать?
Она ходит сюда весь год, от зимы до зимы. Вот уже иней по утрам покрывает скамьи и памятники, у бегунов белым облачком вырывается изо рта пар. Лица одни и те же: молодая женщина, у которой под рубашкой прыгает тяжелый бюст, высохшая особа лет сорока в спортивном топе-лифчике, маленький бледный субъект, который с трудом переводит дух и при этом озабоченно оглядывается, двое загорелых молодцов, всегда в новеньких костюмах фирмы «Найк», пышная, как взбитое тесто, рыжеволосая дама – ковыляет еле-еле, трюхает не быстрее пешехода, и наконец высокий мужчина со светлыми космами, в мохнатой кепке. С недавних пор он стал кивать Бабетте каждое утро.
Она только удивлялась: как он вообще ее замечает, разве она не стала еще невидимой? Просто черное пятно на белом снежном фоне. Незнакомец всякий раз здесь, тут как тут, в этом рыхлом раннем снегу, в этом дурацком, издевающемся январском снегу. Каждый день. С каждой неделей все худее и худее. Должно быть, из-за этих пробежек. Бабетта не уверена, что худоба ему так уж идет. Он совсем высох, лицо осунулось, вид встревоженный. Однажды утром – погода стояла прекрасная, снег на солнце сверкал, как бриллианты, – он ей невзначай улыбнулся.
«Доброе утро!» – крикнул он, и мохнатая кепка подпрыгнула у него на голове.
Бабетта изумленно улыбнулась в ответ. «Доброе утро», – тихо отозвалась она.
Так они три месяца друг с другом и здоровались.
Как-то в марте – снег уже почти весь стаял, среди мха показались подснежники, пробились крокусы, зацвели белоцветники, дорожки стали бурыми и скользкими – он показался из-за угла, как всегда. Бабетта узнала его по походке, даже не приглядываясь. Вот он бежит по направлению к ней, улыбается, вот сейчас кивнет. Она засовывает руки поглубже в карманы, потом смотрит на него и кивает ему. Он кивает в ответ, бежит дальше, собирается завернуть за угол. Бабетта видит – его нога заскользила на дорожке, потом словно побежала дальше сама по себе, а тело не может никак сообразить, за какой ногой ему бежать, кидается сначала за одной, потом – за другой. Мужчина нелепо взмахивает руками и во весь свой немалый рост растягивается в грязи.
Бабетта не спешит к нему – пусть сам поднимется. Отвлеченно глядит она в сторону, краем глаза наблюдая, как он все еще лежит, где упал, а потом слышит его крик.
Она бросается на помощь. Кривясь от боли, он, белый как мел, склоняется к своей лодыжке. В этот момент в своей зеленой мохнатой кепке он похож на огромный подснежник. Бабетта невольно улыбается, такого давно уже не случалось. Много позже она поймет: самое главное – он заставил ее улыбнуться.
Она помогает ему подняться и ведет к ближайшей скамье, одной из тех – с надписями. На какую из трех его усадить? Он стонет и падает на первую попавшуюся. На ней начертано «Любовь». Ну уж нет, думает Бабетта, никогда!
С закрытыми глазами он припадает к ее плечу и тихо постанывает. На лбу блестят капли пота. Она снимает с его головы кепку и как будто невзначай проводит рукой по растрепанным волосам цвета ржи. Какое у него светлое, красивое лицо, какая потрясающая кожа! Он открывает глаза. Бледно-голубые, холодные глаза цвета весеннего неба. Они и светло-голубые, и серые, и аквамариновые. Он наконец произносит шепотом: «Спасибо, мне уже лучше», – и садится прямо, пытаясь отдышаться.
Ему, конечно, вовсе не лучше. Сам идти он не может. Бабетта ведет его, хромающего, к нему домой на Изабеллаштрассе. Это совсем рядом с кладбищем, в двух шагах от ее собственной квартиры. Удивительно, как это они до сих пор не встретились в булочной, на почте или на рынке святой Елизаветы.
Как и когда пересекаются наконец пути двух людей? Как на выкройке видит Бабетта две линии, свою – красную, его – синюю. Годами они шли параллельно, иногда сближались, проходя на волосок друг от друга, пару раз разминулись на какие-то секунды, чтобы потом вдруг неожиданно встретиться, пересечься. Вот только зачем?
Его квартира – большая, просторная, не сравнить с тесной норой Бабетты, но мебели маловато, словно прежние жильцы только-только отсюда съехали.
– Томас Крон, анестезиолог из клиники «Швабинг», – произносит он на одном дыхании, будто заполняет формуляр.
Ей, в общем-то, можно уже и уйти. Бледное, еще зимнее солнце освещает прибранную кухню, в раковине – одна кофейная чашка. Ага, всего одна, тут же отмечает Бабетта. Ни цветов, ни комнатных растений. Пожалуй, женщина в этом доме не живет.
Томас садится на стул, расшнуровывает кроссовку, снимает носок. Ногти на ноге аккуратно подстрижены, уже хорошо. Итак, в раковине только одна чашка, ногти в порядке – быстро же Бабетта собрала самую важную информацию!
Он бережно прощупывает свою лодыжку. Не так уж и страшно, завтра сходит в их больничную амбулаторию.
Она так и стоит в нерешительности, не снимая пальто.
– Ладно, я, пожалуй…
– Кофе хотите? – быстро реагирует он.
– О, с удовольствием. Я сама сварю, не надо вам вставать лишний раз.
– Тогда вот в том шкафу… А это вон там в ящике…
Бабетта с радостью суетится, варит кофе. Бегает по кухне от буфета к столу и обратно и чувствует себя как лошадка, которую вывели порезвиться на воздух после долгой зимы в душном стойле. Она варит кофе мужчине… Не положить бы ему по привычке два куска сахара, мелькает у нее в голове, а по телу пробегает приятная дрожь, оно словно просыпается после долгой спячки. Дрожащими руками Бабетта подает Томасу чашку:
- Предыдущая
- 4/31
- Следующая
