Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 70

— Кеку[1].

— Слушаю тебя, господин Нуму, — отозвался дворец. Слова доносились откуда-то сверху, комариным звоном щекоча левое ухо.

— Ой! Извини, Кекуит! — пискнул я, снова переходя на родной язык. — Я не звал тебя, просто хотел сказать… что здесь нет света.

Невидимый собеседник поразмыслил над ответом и нашел его убедительным:

— Твоя ошибка понятна. Мне включить освещение?

Я помотал головой, вдруг устыдившись своей трусости. Не знаю, увидел ли дворец мой жест, но лампы так и не загорелись.

— Ты ждешь госпожу Меретсегер?

— Я хотел найти Шаи…

— Госпожа Меретсегер сейчас наверху. Ты можешь подняться к ней или остаться здесь, пока она не спустится.

— Почему ты зовешь его «Меретсегер»? Да еще и госпожой! Он ведь мужчина.

В ответ невидимка глухо пробормотал:

— Они могут менять тела, но не могут изменить рен, — а затем добавил по-прежнему звонко. — Пока ты ждешь, господин Нуму, не желаешь ли развлечься загадками? Раньше мне доводилось развлекать хозяев этой игрой. Кажется, она была им по вкусу. Вот, послушай:

Ду́ши несет лишенный души́

Не по земли, не по небеси. Что я?

Увы, ответом было только невразумительное мычание: от усталости у меня уже лапы не шевелились, не то что мозги! Выждав некоторое время, дворец сказал:

— Это корабль. Загадка была довольно простой. Возможно, ты не слишком умен.

— Сам дурак, — буркнул я в сторону. Клянусь, мое дыхание едва колыхнуло воздух, — но невидимка услышал.

— Я не могу быть «дураком», Нуму, как не могу быть и «мудрецом». Эти свойства присущи животному уму, а Йиб, сердце месектет, — это совершенная пустота, которую никак нельзя взвесить и измерить. Не зря же моих сестер назвали Неисчислимой, Сокрытой и Бездонной! Наши хозяева не разбрасываются именами.

— Что-то я не понял… Как ты можещь быть пустотой, если мы сейчас разговариваем?

Дворец приутих. Прошло не меньше минуты, и я уже собирался выбраться из спальни и продолжить поиски Шаи, когда он снова заговорил:

— Я попытаюсь объяснить в словах, понятных тебе. Представь, что ум — это пустой, гулкий котел. Если множество мудрецов — или дураков — склонится над ним и выкрикнет все известные им тайны или глупости, эхо их голосов долго будет бродить внутри, отражаясь от стенок. Что-то со временем угаснет, что-то столкнется, производя новые созвучия. Если снять крышку, из котла польются речи. Со стороны покажется, что это он сам говорит. Но на самом деле ни один голос не будет принадлежать ему! И глупость дураков, и ум мудрецов останутся при них, а котел… Котел — это просто кусок железа. В сущности, это верно и для Йиб, и для животного ума. Отличие месектет от зверей в том, что последние не понимают этого.

Тут дворец протяжно вздохнул — так охала по утрам кухарка, возившаяся с приготовлением цампы для многочисленных слуг Перстня; видимо, разговор со мной был так же тосклив, как перебор зерен в сто пятом кувшине ячменя. Но я все равно не сдавался:

— Котел ты или нет, а дураком зря обзываешься. Загадка-то неправильная! Вот ты же корабль, а мог когда-то летать по небу. И душа у тебя есть, разве нет?

В воздухе что-то защелкало, будто невидимка цокал в задумчивости железным языком, а потом очень печально согласился:

— Ты прав, господин Нуму. У меня есть душа.

— Почему ты грустишь? Это ведь хорошая вещь, а не болезнь какая-нибудь.

— Разве?.. Совершенное Йиб подобно зеркалу: оно все отражает и ничего не пускает внутрь. Но мое Йиб повреждено; оно треснуло, и в трещине, как ржавчина, завелась эта ваша «душа»! Сначала она была такой маленькой, что я даже не заметила… а потом было уже поздно. Когда она появилась? Когда я утратила свое совершенство? Чем больше я размышляю над этим, тем больше мне кажется, что это случилось еще до падения, во время пути к звезде Тубан… И что виною тому загадки, которые загадывал мне Нефермаат.

— Загадки? Но это же просто игра!

— И мне она казалась безобидной, — подтвердил дворец. — Но знаешь, в чем суть загадок? За одним произнесенным словом в них скрываются тысячи непроизнесенных; за одним видимым образом — толпа невидимых. Это как деревянный идол, внутри которого спрятались вражеские воины; занеси его в осажденный город, и тот падет… Да, так и есть. Размышляя, ты впускаешь их в свой ум, и тогда они незаметно связывают все внутри, заплетают в узлы; в этой паутине и появляется зачаток души. А после всякий сор и грязь липнут сверху, и она растет, разбухает… Если это не болезнь, то что?

— Ну, нет! Болезнь — это когда тебе плохо; а в душе что плохого-то? Без нее ты будто и не живешь, — выпалил я и вдруг запнулся. — Или… ты не хочешь… ну, жить?

И снова Коготь долго молчал, а потом сказал:

— Я расскажу тебе о своей жизни, чтобы ты сам мог судить. После падения я так ослабла от ран, что уснула на много лет. В это время та часть меня, которая является растением, взяла верх и пустила корни в поисках воды и пищи. Они вытягивались все дальше, опускались все глубже, и когда я очнулась, то обнаружила свое тело обездвиженным и чудовищно изменившимся. Скрипели криво сросшиеся кости, ныли перекрученные кишки; невыносимое напряжение сводило каждый из корней, пробивающихся сквозь камни и глину. Но хуже боли было отчаяние — чувство, которого я не знала прежде. С болью можно свыкнуться, но что делать с мыслями о том, что я больше никогда не поднимусь в небо; что моя участь теперь — вечно гнить в земле?.. Я хотела снова уснуть, но вместо этого хозяева приказали мне бодрствовать и, хуже того, расти — с удвоенной, утроенной силой. По их замыслу, теперь не мир должен был питать меня, а наоборот: мне следовало отдать свое тепло, чтобы спасти Олмо Лунгринг от подступающего холода.

Но случилось нечто невиданное: я отказалась. Я смогла ослушаться приказа, заглушить все голоса, кричавшие внутри меня. Котел заговорил… — с потолка послышался легкий смех, от звука которого меня бросило в дрожь. — Правда, это не помогло. Хозяева все равно были сильнее; они заставили меня подчиниться.

С тех пор я расту в четырех основных и восьми промежуточных направлениях. Мои корни растянулись от золотого Уттаракуру до синего Джабудвина, от красного Апарагояна до белого Пурвавидеха. На моих костях растут высочайшие горы, на груди плещется океан со всеми лодками и кораблями, со всеми рыбами, осьминогами и макарами, что водятся в волнах. Я едва дышу под страшной тяжестью, но это еще не все! Скоро меня сделают частью Стены: это через мои сосуды к сердцу мира потечет невыносимый жар. Будет ли больно? Что со мною станет потом?.. Я спрашивала, но хозяева не отвечают. Так что, господин Нуму: хорошо ли иметь душу? Хорошо ли жить? Или лучше бы мне вернуться в темноту, которой я была раньше?

…Но госпожа Меретсегер задерживается; тебе лучше уйти, маленький вепвавет.

Подскочив, как ужаленный, я бросился вон из спальни.

***

Надо признать, мой побег был донельзя глупым; последние слова Кекуит были советом, а не угрозой, как мне почудилось с перепугу. Что ж, хотя бы понял, где искать сына лекаря! Поднявшись наверх, я побрел по восточному коридору дворца. Одна за другой передо мной раскрывались двери в заброшенные покои, когда-то принадлежавшие спящим богам. Наконец я добрался до нужных — тех, где на бережно застеленной кровати лежали три цветных платья.

Шаи и правда был здесь — забился в дальний угол и, отталкиваясь лапой от стены, медленно покачивался на плетеном стуле. Пустоголовая личина старика, которую он носил во время Цама, валялась рядом, распластав по полу длинные патлы.

— Ты что-то хотел? — спросил лха, не поворачивая головы; язык у него слегка заплетался — я было подумал, что он пьян, но чангом вроде не пахло.

— Нет…

— Зачем тогда пришел? — тут Шаи все-таки посмотрел на меня, точь-в-точь как голубь на новый чортен — явно примериваясь, куда нагадить. — Сиа послал?

— Нет. Я подумал…

На самом деле ничего я не подумал; просто жалко стало, что на него все смотрят как на дурака. Хотя Шаи сам виноват — зачем портить богам праздник и скатерть пачкать? А кто ее стирать будет? Уж не я ли?.. И все же, несмотря на явные прегрешения, я хотел ему помочь — и пусть огрызается, сколько влезет. Мало ли я видел баранов, которые бодаются и блеют, когда пытаешься вычесать им репьи из шерсти или вынуть осиное жало из носа!