Маленькие женщины. Хорошие жены - Олкотт Луиза Мэй - Страница 12

Эми вполне можно было избаловать, потому что все потакали ей, и её детское тщеславие и гордыня стремительно росли. Одно лишь обстоятельство ущемляло её самолюбие. Ей приходилось донашивать одежду кузины Флоренс, у матери которой начисто отсутствовал вкус, и Эми глубоко страдала от необходимости носить красную, а не синюю шляпку, платья, которые ей не подходили, и вычурные фартуки не по её фигуре. Вся одежда была хорошо, добротно сшита и лишь слегка поношена, но художественный вкус Эми, особенно этой зимой, был сильно оскорблён подаренным школьным платьем тускло-фиолетового цвета в жёлтый горошек и совсем без отделки.

– Единственное моё утешение, – сказала она Мэг со слезами на глазах, – это то, что мама не подкалывает подол моих платьев, когда я капризничаю, как это делает мама Марии Паркс. Боже мой, это просто ужасно, потому что иногда она так плохо себя ведёт, что её платье доходит ей только до колен, и она не может прийти в школу в таком виде. Когда я думаю о такой дискриминации, я понимаю, что могу смириться даже со своим плоским носом и фиолетовым платьем в жёлтых кляксах.

Мэг была наставницей и воспитательницей для Эми, а Джо, из-за странного притяжения противоположностей, – для нежной Бет. Только с Джо эта застенчивая девочка делилась своими мыслями и неосознанно влияла на свою безалаберную старшую сестру гораздо сильнее, чем другие члены семьи. Две старшие девочки очень много значили друг для друга, но каждая брала под свою опеку одну из младших сестёр и присматривала за ней по-своему, «играя в дочки-матери», как они это называли, заменив своих брошенных кукол сёстрами и окружив их материнской заботой маленьких женщин.

– Кому-нибудь есть что рассказать? Сегодня был такой унылый день, что я просто умираю от желания как-нибудь отвлечься, – сказала Мэг, когда они сидели за шитьём в тот вечер.

– Сегодня у меня был забавный случай с тётей, и я с вами поделюсь, – начала Джо, которая очень любила рассказывать истории. – Я читала этого беконечного Белшема и бубнила себе под нос, как всегда, потому что тётя быстро засыпает от чтения, и тогда я обычно достаю какую-нибудь хорошую книгу и читаю, как бешеная, пока она не проснётся. Меня саму чуть было не сморил сон, и, прежде чем она начала клевать носом, я так широко зевнула, что она спросила меня, зачем я так широко открываю рот, уж не собираюсь ли я проглотить всю книгу целиком. «Хотела бы я это сделать и положить этому конец», – сказала я, стараясь не быть дерзкой. Потом она прочла мне длинную лекцию о моих грехах и велела сидеть и обдумывать их, пока она немного «подремлет». Она никогда быстро не просыпается, поэтому в ту минуту, когда её чепец начал раскачиваться, как увесистый георгин, я выхватила из кармана «Уэйкфильдского священника» [21]и стала читать, поглядывая одним глазом в книгу, а другим – на тётю. Я как раз добралась до того места в книге, когда они все упали в воду, и, забыв о тёте, громко рассмеялась. Тётушка проснулась и, придя в благодушное настроение после сна, велела мне ещё немного почитать ей и показать, какое легкомысленное чтиво я предпочитаю достойному и поучительному Белшему. Я была в ударе, и ей понравилось моё чтение, но она только сказала: «Я не понимаю, о чём всё это. Прочти-ка сначала, дитя моё». Я начала сначала и постаралась читать так, чтобы семейство Примрозов выглядело как можно интереснее. Один раз я была настолько коварна, что нарочно остановилась в каком-то захватывающем месте и кротко спросила тётю: «Боюсь, это утомляет вас, мэм. Не пора ли мне остановиться?» Она подхватила вязанье, выпавшее у неё из рук, резко на меня взглянула сквозь очки и коротко сказала: «Дочитывайте главу и не дерзите, мисс».

– А она призналась, что ей понравилось? – спросила Мэг.

– Бог с тобой, конечно, нет! Но она оставила старину Белшема в покое, а когда вечером я вернулась за своими перчатками, и вижу – вот это картина! – она так погрузилась в книгу про викария, что даже не услышала моего смеха, когда я танцевала джигу в холле в предвкушении лучших времён. Как хорошо бы ей жилось, если бы она только захотела! Я не очень ей завидую, несмотря на её деньги, потому что, в конце концов, у богатых людей столько же забот, сколько и у бедных, – добавила Джо.

– Это напомнило мне, – сказала Мэг, – что я тоже должна кое-что рассказать. Это не такая смешная история, как у Джо, но я много думала об этом по дороге домой. Сегодня у Кингов я застала всех в смятении, и одна из девочек сказала, что её старший брат натворил что-то ужасное и папа выгнал его из дома. Я слышала, как миссис Кинг плакала, а мистер Кинг очень громко что-то говорил, а Грейс и Эллен, проходя мимо меня, отворачивались, чтобы я не видела их красные опухшие глаза. Я, конечно, не задавала никаких вопросов, но мне было их очень жалко, и я была рада, что у меня нет непослушных братьев, которые могли бы сделать что-то плохое и опозорить семью.

– Я думаю, что быть опозоренной в школе – это гораздо тяжелее, чем всё, что могут сделать плохие мальчики, – сказала Эми, качая головой, как будто у неё был очень богатый жизненный опыт. – Сьюзи Перкинс пришла сегодня в школу с прекрасным кольцом из красного сердолика. Я ужасно захотела себе такое же и страстно желала быть на её месте. Так вот, она нарисовала мистера Дэвиса с чудовищным носом и горбом, и слова – «Юные леди, я всё вижу!» – вылетали у него изо рта, как воздушный шар. Мы смеялись над этим рисунком, как вдруг его взгляд остановился на нас, и он приказал Сьюзи принести ему свою дощечку. Она застыла от страха, но всё-таки подошла, и что, по-вашему, он сделал? Он схватил её за ухо – за ухо! Только представьте себе, какой ужас! – отвёл её к помосту для выступлений и заставил стоять там полчаса, держа дощечку так, чтобы все видели.

– А девочки из класса не смеялись над этим рисунком? – спросила Джо, явно смакуя эту историю.

– Смеялись? Ни одна! Все сидели тихо, как мыши, а Сьюзи умоляла её простить, я точно знаю, так и было. Я ей тогда не завидовала, потому что чувствовала, что даже миллионы сердоликовых колец не сделали бы меня счастливой после этого. Я никогда, никогда не смогу пережить такого мучительного унижения. – И Эми продолжила шить, гордясь своей добродетелью и тем, что произнесла два последних длинных слова без запинки.

– Сегодня утром я увидела кое-что, что мне понравилось, и собиралась рассказать об этом за ужином, но забыла, – сказала Бет, приводя в порядок корзинку Джо, где царил полный хаос. – Когда я пошла в рыбную лавку за устрицами для Ханны, там был мистер Лоуренс, но он меня не заметил, потому что я стояла за бочкой с рыбой, а он разговаривал с мистером Каттером, хозяином этой лавки. Какая-то бедная женщина пришла с ведром и шваброй и спросила мистера Каттера, не позволит ли он ей прибраться у него. За это она просила немного рыбы, потому что у неё ничего не было на ужин для своих детей и никакой другой работы она в этот день найти не смогла. Мистеру Каттеру было некогда, и он довольно сердито отказал ей, и когда она собралась уходить с голодным и грустным видом, мистер Лоуренс подцепил одну крупную рыбу изогнутым концом своей трости и протянул ей. Она так обрадовалась и удивилась, что взяла её обеими руками и поблагодарила несколько раз. Он велел ей «пойти и приготовить её», и она поспешно удалилась, такая счастливая! Разве это не хорошо с его стороны? Она так забавно обнимала эту большую, скользкую рыбу, желая мистеру Лоуренсу «мягкой постели на небесах».

Посмеявшись над историей Бет, они попросили матушку тоже что-нибудь рассказать им, и, немного подумав, она с серьёзным видом заговорила:

– Сегодня, когда я сидела в комнате и кроила синие фланелевые куртки, я очень беспокоилась об отце и подумала, как мы будем одиноки и беспомощны, если с ним что-нибудь случится. Это было неразумно, но я не могла успокоиться, пока не пришёл один старик, чтобы заказать кое-какую одежду. Он сел рядом со мной, и я с ним заговорила, потому что он выглядел бедным, усталым и встревоженным. «У вас есть сыновья в армии?» – спросила я, потому что записка, которую он принёс, была адресована не мне. «Да, мэм. У меня было четверо сыновей, но двое погибли, один в плену, а я еду к четвёртому, который очень болен и лежит в госпитале в Вашингтоне», – тихо ответил он. «Вы много сделали для нашей страны, сэр», – сказала я, теперь чувствуя не жалость, а уважение. «Ничуть не больше, чем должен был, мэм. Я бы и сам пошёл воевать, если бы от меня была хоть какая-то польза. А раз я остался, то я отдаю своих мальчиков и ничего не требую взамен». Он говорил таким бодрым голосом, выглядел таким искренним и, казалось, был так рад отдать всё, что у него было, и мне стало стыдно. Я отдала стране одного человека и думала, что это слишком много, в то время как он отдал четверых, ничуть не жалея об этом. Все мои дочки дома и утешают меня, а его единственный, оставшийся в живых сын ждёт за много миль отсюда, чтобы, возможно, попрощаться с отцом навсегда! Вспомнив о дарованных мне благах, я почувствовала себя такой богатой, такой счастливой, что собрала ему большой сверток, дала немного денег и сердечно поблагодарила за урок, который он мне преподал.