К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 41

Но Вышата Сытенич продолжал улыбаться.

– И сколько же кобыл уже стоит в твоей конюшне? – невинно осведомился он.

– Я человек знатный, – ответил хазарин, оставляя в стороне обиняки. – Многие семьи каганата мечтают со мной породниться. Однако твоя дочь, – он выдержал многозначительную паузу, – будет первой среди первейших. Я осыплю ее золотом, окружу заботой и почетом, и она будет купаться в такой роскоши, какая не снилась даже царским дочерям! ...

– Слыхали мы, как царские дочери живут в гареме их кагана, как птицы в клетке, – обращаясь к носкам своих сапог, негромко пробормотал дядька Нежиловец.

– Да и женами именитые мужи называют только тех, которые были взяты из семьи белых хазар, – отозвался Лютобор, отвешивая не в меру разошедшемуся Малику легкий шлепок промеж ушей…

Вышата Сытенич бросил на обоих воинов предостерегающий взгляд, затем вновь повернулся к Булан бею.

– Быть первой женой такого могущественного человека, – проговорил он, делая ударение почти на каждом слове, – большая честь. Однако, как ты знаешь, люди моей веры смотрят на брак несколько иначе, чем принято в твоей земле. Я отдам мою дочь только тому, – он снова посмотрел в сторону не упускавшего ни слова из беседы Лютобора, и Торопу показалось, что эти слова предназначаются главным образом ему, – для кого она станет не только первой женой, но и единственной! Не обессудь, бей, – закончил он, возвращая хазарину саблю, – но моя дочь – не лошадь, да и ты – не тот ездок!

***

После того, как разгневанный посол, подобный черному смерчу, унесся прочь, сбивая с ног прохожих и топча конем попадающихся под ноги нерасторопных кур, новгородцы еще долго с опаской поглядывали в сторону хазарского стана. Последующие дни, однако, прошли спокойно, если не сказать скучно, в бесконечной сутолоке повседневных забот. Покупателей было так много, что ночью перед глазами стояли сплошные мешки со скорами, а руки сами собой продолжали тянуть бечеву.

Думать о хазарах не хватало ни сил, ни времени, да они и сами никак о себе не заявляли. Только дня четыре спустя пришел человек от Азарии бен Моисея и сказал, что малыш Маттафий хочет видеть лечившую его раны молодую ханум. Боярин немного поколебался, но все же отпустил Мураву. Но также и не стал возражать, когда проводить ее возжелала едва не половина дружины.

Весело шагая между беспечно гомонящими Тальцом и Твердятой, любуясь, как ласковый ветер треплет легкие прядки, выпавшие из необхватной косы боярышни, как жаркое солнце золотит кудри идущего в полушаге от нее русса, Тороп не уставал удивляться, каким легким и коротким был путь до хазарского лагеря. В прошлый раз он показался ему бесконечным. Удивляться, правда, было особо нечему. Взрослые мужи из их рода, провожавшие ожидающих посвящения отроков тропой смерти через запретный лес, тоже рассказывали, что на деле эта тропа не так уж длинна, как им самим в бытность их посвящаемыми казалась. Тороп шел той тропой только раз и знал, что не сможет пройти более. Сорной травой заросла тропа, по которой некому стало ходить, потрескались и потемнели от снега и дождя лики богов в священной роще, накренились домовины на покинутом буевище.

Хотя хазарская стража и не очень обрадовалась, увидев у лагеря столь внушительный отряд, предупрежденная Азарией бен Моисеем, препятствий чинить новгородцам не стала, почтительно проводив их к шатру старого Ашина. Впрочем, в сам шатер вслед за боярышней вошли только мерянин с Лютобором, непосредственно причастные к спасению малыша Маттафия, дядька Нежиловец, да еще пара человек. Остальные предпочли точить лясы на солнышке да приглядывать вполглаза за хазарами.

Прохладный, таинственный полумрак, царивший внутри шатра, не мог скрыть пышности его убранства. В мерцающем свете стоящего на возвышении напротив входа семисвечника стены тускло искрились золотым шитьем нарядных паволок. Причудливый шелковый орнамент вился в бесконечной плавности грациозно изогнутых линий, прославляя величие рода Ашина. Он рассказывал о долгом пути наперекор степному ветру, который проделали первые сыны этого рода, прежде чем попали на берега Великой Реки, пел о буйной резвости борзых коней в его табунах, о тучной пышности принадлежащих ему садов и неисчерпаемом богатстве его золотой казны.

По стенам помещалось немало различного оружия, в изголовье широкой и мягкой постели висела сабля, родная сестра той, которую пытался подарить боярину Булан бей, а рядом с ней ее уменьшенная копия: как раз для детской руки.

«Неужели и эти поганые верят в оберегающую силу священной стали, – удивился про себя Тороп, – или просто кичатся властью и богатством, выставляя напоказ самое дорогое?»

Под ногами лежали шкуры медведей и барсов, а у ложа Маттафия был разостлан пестрый ковер с таким длинным и мягким ворсом, что нога в нем тонула, словно в пуховой перине. Подле изголовья мальчика стоял невысокий изящный столик с изогнутыми ножками, на котором едва помещались огромное блюдо, до краев наполненное вареными в меду орехами и сушеными фруктами, и высокий серебряный кувшин с узким и длинным горлом, напоминающий сидящего на гнезде журавля с вытянутой шеей.

Азарии бен Моисея в шатре не оказалось: кроме малыша Маттафия там находились только пара старых слуг, сидящих в дальнем углу в ожидании приказаний.

Маленький Ашина несказанно обрадовался гостям. Хотя его покалеченные рука и нога все еще были скованы лубками, а помятый бок под нарядной шелковой рубашкой берегла повязка, он заметно шел на поправку и больше был удручен не своими ранами, а вынужденной неподвижностью.

Лютобор привел с собой Малика: умный зверь сделал несколько осторожных, по-кошачьи бесшумных шагов по непривычно мягкому полу и застыл в выжидательной позе у ложа больного, уставившись на мальчика своими завораживающе-прозрачными глазами, чуть поводя из стороны в сторону кончиком чуткого хвоста.

Маттафий в восторге приподнялся на постели.

– Ты опять здесь, приятель! – с улыбкой проговорил он, пытаясь выпростать из-под одеяла здоровую руку и погладить пардуса. – Так вот ты чей! А думал, ты дикий зверь из степи!

Новгородцы удивленно переглянулись, а на лице Лютобора появилось озадаченное выражение: похоже, пятнистый плут завел в Булгаре новых друзей, не спрашивая на то мнения своего хозяина.

– И который раз он сюда приходит? – спросил он мальчика.

– Третий или четвертый, – с готовностью отозвался тот. – Впервые он появился на следующий день после моего падения, потом еще раз или два забегал.

Маттафий попытался дотянуться до мягких ушей пардуса, но гордый Малик, который не привык принимать ласку или пищу ни от кого, кроме своего хозяина, делая исключение разве только для Муравы, тут же отпрянул в сторону, продолжая пожирать мальчика глазами. Маленький Ашина разочарованно уронил руку на постель.

– Вообще-то, если честно, – его лицо посерьезнело, – он приходит не ко мне.

– А к кому? – поинтересовался дядька Нежиловец.

– К Анастасию – ромею, который теперь меня лечит. Да вот он и сам, легок на помине!

– Моя прекрасная госпожа! Как я счастлив вновь тебя увидеть!

У входа в шатер стоял давешний пленник. Хотя рубцы от веревок на руках и многочисленные синяки и ссадины только начали бледнеть и подсыхать, а залегавшие под глазами тени говорили о застарелой усталости и долгих бессонных ночах, выглядел он намного лучше. Тороп подумал, что имя Анастасий ему очень подходит, ведь в переводе с греческого оно означает Воскресший. Знать, не в первый раз добрые боги вырывали юношу из цепких объятий Мораны-смерти! Как же причудливо сплетают вещие норны нити человеческих судеб! Знала ли дочь ромейки Ксении, что спасала от гнусной клеветы Булан бея не просто беднягу-единоверца, но товарища по врачебному ремеслу.

Подойдя к новгородцам, Анастасий низко поклонился Мураве:

– Позволь, о прекраснейшая, поблагодарить тебя! – произнес он, по обычаю своей земли, припадая к стопам девушки, и прикладывая губы к подолу ее одежды. – Ты спасла мне жизнь, и я твой должник навеки!