Долгая ночь - Абашидзе Григол Григорьевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/97
• Следующая

Снова пришлось принять в ладони тяжелый, через края переплескивающий сосуд. Руки Ваче облило красным густым вином, струйки текли с краешков губ на подбородок, на рубашку, словно драгоценные бусы.

– Э, да он собрался уходить! Забыл, что бог троицу любит. Выпил за новую царицу, помянул Тамар и собрался уходить. А мы? И мы – люди. Цари и вельможи нами сильны. Мы сильны их головой, а они сильны нашими руками. Выпьем за десницу, за правую руку грузина, за то, чтобы крепко она держала и молоток и меч.

– За десницу! – подхватили вокруг.

– За счастье Грузии! За народ!

Из харчевни Ваче ушел с раскрасневшимся лицом и легким сердцем. Печаль, которая грызла всю дорогу, растаяла, растворилась в вине, как соль. В ногах он почувствовал силу, глаза увидели вокруг много веселого, радующегося народа. Подальше забросил Ваче за спину суму Икалтоели и зашагал посредине улицы к центру города.

На городской площади – многоцветная толпа, народ окружил два дерева: одно дерево сделано из чистого золота, другое – из чистого серебра. На деревьях сидят серебряные и золотые птицы с глазами из самоцветов, из веток течет красное и белое вино.

Народ с удивлением глядел на это чудо, где богатство и роскошь сочетались с тончайшим искусством. Зеваки обходили фонтаны вокруг, разглядывали их, пробовали вино.

– Сколько золота ушло на эти фонтаны, – заметил один.

– А сколько времени нужно было ковать.

– Говорят, это сделал кузнец Мамука.

– Сделал кузнец, но замысел и план принадлежат главному зодчему двора.

– Гочи Мухасдзе?

– Да, ему.

Не впервые слышал Ваче имя царского зодчего. Деметре часто вспоминал его с похвалой. Но, конечно, имя златокузнеца Мамуки было для Ваче и дороже и ближе. Ведь Мамука – родной брат Павлиа и Цаго.

Громко, гулко ударил колокол. Тотчас со всех сторон послышался звон колоколов. Подзахмелевший Ваче сначала прислушивался к трезвону, но потом звон смешался для него с общим шумом (к тому же шумело в голове), и вот как ни в чем не бывало наш ахалдабинец продолжал шествовать посредине улицы.

Вдруг за поворотом раздалось цоканье лошадиных подков, и Ваче услышал над самой своей головой:

– Дорогу, дорогу, дорогу!

Конники резали толпу надвое, прижимали к домам. Толпа засасывала Ваче, и он теперь не мог уж выбирать сам, куда идти, его носило, как по волнам, бросало в разные стороны, наконец задвинуло в узкий переулок, и было в переулке посвободнее, чем на главной улице.

Люди карабкались на открытые плоские кровли. Ваче тоже подтянулся, уцепившись за карниз, и очутился на крыше. Протиснулся, раздвинул зевак, и оказалось, что он стоит как раз над главной улицей, над тем местом, по которому пять минут назад он так беспечно и славно шел.

Улица опустела. Проскакали всадники. Вскинув сверкающие трубы, пошли горнисты. За горнистами двинулось войско с развернутыми боевыми знаменами. Закованные в латы, в металлических шлемах, шли суровые воины, соединенные в полки.

Вслед за полками, с небольшим промежутком, вступило на улицу духовенство. Священники всех рангов шли, махая кадильницами и кропя направо-налево святой водой. Синеватый душистый дым поднимался до плоских кровель, до народа.

Наконец показался породистый белый жеребец, покрытый золототканой попоной. На нем сидела девушка ослепительной красоты в царской короне и в одеянии, усыпанном драгоценными камнями. Венценосная девушка – новая царица Грузии Русудан.

Ваче впервые увидел дочь великой Тамар. В разговорах ее сравнивали по красоте с матерью. Но Ваче подумал, что красивее и блистательнее быть нельзя. И при этом в лице и в стане венценосной девушки было что-то очень напоминающее ему Цаго, подумал Ваче, и воспоминание о Цаго снова разбередило боль.

Народ глядел на свою царицу. Каждый старался протиснуться вперед, задние напирали, становились на цыпочки и вытягивали шеи. Ваче тоже протискивался и вытягивал шею и вдруг увидел на противоположной стороне улицы знакомого осла, и Павлиа на осле, и Цаго рядышком с братом. Толпа притиснула их к стене мастерской с закрытыми ставнями. Цаго что есть силы упиралась руками, чтобы можно было дышать, и тоже не сводила глаз с царицы и с царской свиты.

Ваче видел, как один всадник, красиво и статно сидящий в седле, вдруг остановил коня, обернулся и сверху долго смотрел на Цаго. На мгновение скрестились, слились, потонули друг в друге их взгляды, но тут же девушка опустила глаза, а всадник тронул коня.

Но и тронув коня, он все еще смотрел назад, где осталась потупленная и покрасневшая Цаго. Девушка тоже, когда вся свита проехала мимо, поверх голов старалась разглядеть уехавшего рыцаря, тянулась на цыпочках, хотя ничего нельзя было разглядеть, потому что вслед за свитой хлынула на улицу праздничная толпа.

Когда людская толпа укатилась вдаль, Павлиа вздохнул с облегчением. Он обернулся к Цаго и что-то хотел сказать ей, но она как завороженная смотрела вдаль, где все уже было застлано пылью.

В это время Павлиа оказался в объятиях брата Мамуки. С закрытыми глазами, по силе и крепости, узнал бы Павлиа объятия златокузнеца.

Кузнец поднял грузного калеку и, как ребенка, понес к мастерской, отворил ставню, постучал в окно. Дверь растворилась и вновь закрылась. Вскоре Мамука снова вышел на улицу, на этот раз за Цаго. Голос брата заставил ее очнуться от наваждения. Нехотя пошла она с улицы в мастерскую. За ней закрылась дверь, закрылись и ставни.

Люди хлынули за царской свитой, и крыши опустели. Один Ваче остался стоять на плоской кровле. Он задумался, куда ему теперь идти, и неизвестно, что надумал бы, но тут на улице раздался конский топот. Скакал тот самый незнакомый рыцарь, который несколько минут назад загляделся на Цаго.

Незнакомец осадил коня как раз у того места, где стоял осел Павлиа, спешился, привязал коня рядом с ослом. Пеший он показался Ваче еще статнее, чем на коне. Незнакомец решительно постучал в дверь мастерской кузнеца Мамуки.

Цаго, войдя в мастерскую, не стала ни умываться, ни причесываться. Брат хотел расспросить ее о матери, о родне, но не успел раскрыть рта. Цаго первым делом, не дав никому опомниться от встречи, положила перед братом раскрытую книгу Торели. Мамука понимал толк в искусстве, поэтому разговоры о родных и знакомых сразу отошли в сторону. Кузнец, все более поражаясь, медленно перелистывал книгу.

– Какое прекрасное художество! Чья это книга и кто мог ее так удивительно разрисовать?

– Книга моя. Чья же еще она может быть. А разрисовал ее наш Ваче.

– Ваче Грдзелидзе?

– Да, сирота Грдзелидзе, ученик знаменитого Икалтоели.

– Не напрасно хвалил мне Деметре этого сироту, но все же такого я не предполагал.

– Правда, хорошо? Правда, тебе нравится, Мамука?

– Нравится… Да этой работе нет цены!

– Ну вот, если так, то обложи мне эту книгу кованым золотом. А когда ты меня представишь ко двору, я преподнесу ее царице Русудан.

– И правда, это будет подарок, достойный самой царицы. Но сегодня праздник, и мои мастера гуляют и веселятся.

– Ты сам, Мамука, ты сам. Кто же сумеет сделать лучше, чем мой брат Мамука!

– Хорошо, я сделаю сам, но потом, попозже. Нужно поговорить, отдохнуть. – Мамука обнял сестру за плечи и увел за занавес.

Павлиа уже лежал на мягкой тахте. Ему подали воды, он умылся и теперь, дожидаясь завтрака, твердил молитвы.

Мамука сам начал хлопотать, накрывая на стол, и как раз в это время в дверь постучали.

– Матэ, – крикнул Мамука прислужнику, – узнай, кто там стучит, да скажи, что меня нет дома.

Парень быстро вернулся.

– Какой-то большой вельможа. Говорит, что по спешному делу.

– А я тебе что наказал?

– Он не поверил, отстранил меня и вошел силой.

– Что забыл в моей мастерской большой вельможа? – с тревогой пробормотал златокузнец. Он приподнял занавеску и тут же опустил ее. – О, да это Турман Торели, наш придворный поэт!

Мамука приосанился, вышел из-за занавески, почтительно поклонился гостю, предложил кресло.

• Предыдущая
• 5/97
• Следующая