Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий - Страница 26

Анна улыбалась и помешивала ложкой походный чай в жестяной кружке.

— Мы с этим старцем похожи, — сообщал Аксель в перерывах между четверостишьями. — Когда-нибудь я состарюсь и буду видеть вещи такими же чистыми, — он вгляделся в морщины на обложке, разгладил загнувшиеся уголки. — Буду видеть детей, играющих мячом из воловьей кожи, старух, молотящих рис… Тогда мне ничего не останется, кроме как тоже пойти пешком, в одних сандалиях через весь мир.

— Ты уже ходил пешком через весь мир, — сказала Анна, и ласково прибавила: — Старый маразматик.

Под зычный голос Капитана, жонглирующего хокку так же виртуозно, как и всем остальным, мы встретили первый после Кракова день в дороге.

— Словакия, — предупредил Костя, и автобус коротко присел, расплескав колёсами лужу. Как будто бы переезжали границу, выкопанную для наглядности колеёй. Я обернулся: ничего подобного, просто дорога вдруг пошла вверх, будто бы её, как тетиву на старинном оружии, натянул исполинский лучник.

— Мы будем выступать в горах? — спросил я.

— Это не горы — ответил Аксель и бережно закрыл книгу. — Так, одно название. Слишком заселены. Что твоя крыша — та крыша в Кракове, помнишь?

Я представил толпы людей, карабкающихся по местным горам просто в порядке утренней разминки, детей, скачущих с пика на пик, и кресло с навесом и стареньким проигрывателем где-нибудь в тени грозного хмурого оползня.

— Испугался, что нам не для кого будет выступать? Не бойся. Зрители найдутся везде, даже в самой безнадёжной местности. Помню, когда я путешествовал один, я забрался переночевать в старый железнодорожный вагон на заброшенной ветке недалеко от Люблина. И обнаружил там двух заросших мужиков, которые всерьёз думали, что куда-то едут. Кажется, они ехали прямиком из шестидесятых. До утра показывал им карточные фокусы за ножку копчёной курицы и полбутылки воды, а наутро с трудом убедил их, что мне придётся сойти. И знаешь, что спросил один из них?

Я развесил уши. Акселевы байки всегда слушаются на одном дыхании, и я не мог понять, как это остальные (те, кто не сидит на козлах), могут так просто дрыхнуть в повозке, а Костя — громко слушать музыку, когда изо рта Капитана в любой момент может вылететь очередная история.

— Он сказал: «Махни машинисту, может, он немного сбросит скорость». Вот так-то. Я до сих пор иногда думаю — доехали они куда-нибудь или нет.

Капитан вытряс на ладонь из пачки последнюю сигарету.

— У меня курево заканчивается. А мы не купили.

— Может быть, ещё будет магазин, — доносится из кабины голос нашего неизменного водителя.

— У тебя есть?

— Кончились, — ворчит Костя. — Эта жестяная самокрутка воняет так, что никакого никотина больше не надо. Зайди сюда, понюхай! И тебе сразу станет легче.

Из кабины водителя доносится тяжёлый рок и слышно, как Костя подкручивает ручку громкости. Автобус представляется мне пыхтящим локомотивом, что несётся по небесным рельсам прямиком в пасмурное небо.

Аксель посмотрел последний раз на сигарету, щелчком отправил её за окошко. Подмигнул мне и сказал:

— «Вчера» — только для тебя оборот земли вокруг своей оси. Для кого-то твоё «вчера» — только движение глазного яблока.

Дорога свивалась серпантином. За разговором я совсем забыл о пейзаже и теперь поторопился откусить от бутерброда кусок посочнее — отвоевал у запотевшего стекла окошечко, чтобы удобно было смотреть на иностранцев. Но иностранцев не наблюдалось — Костя заметил, что здесь по большей части живут поляки. Между коржами туч и землицы — едва прожаренное мясо с кровью сосновых шапок, источающее душистый аромат. Дорога тут возникла словно бы случайно — просто прогалина, промежуток между вековым наступлением друг на друга двух армий исполинских елей. Они гудят, шумят патриотические песни. И, кажется, вот-вот сшибутся, разбрызгивая искры мать-и-мачехи и капли клюквенной крови, расплющив и растерев меж валов-стволов наш крошечный караван.

Я с интересом вглядывался в окно. Все остальные усиленно зевали, а зеркало заднего вида смотрело на меня усталыми и спокойными глазами Кости. Уклон пока ещё небольшой, и лошади идут охотно, напевая под нос свои хрустящие, ноздреватые песни. Перед подъёмом Костя остановился и пропустил повозки вперёд, так что теперь мы могли наблюдать в лобовое стекло только весело раскачивающиеся вагончики.

Анна устроилась дремать, свернувшись на сидении чуть ли не клубочком и пробормотав:

— Ты же, наверное, никуда не ездил, малыш, и не знаешь, как это прекрасно — спать, пока тебя куда-то везут.

Я не знал, но, кажется, полностью разделял её взгляды.

Мы плелись под дождём до сумерек, а после встали на ночёвку у обочины, чтобы проснуться в таком же сером и сопливом утре. Казалось, эти холмы сморкались в нас, как в носовой платок. Торопиться было некуда, и мы неспешно двигались между отвесных чёрных гор, пока редкие, заляпанные грязью дорожные знаки не привели нас в человеческое поселение.

Это был небольшой городок, зажатый в стакане горных склонов. «Девять горных пиков» — гласила вывеска на въездном щите под огромной надписью «Добро пожаловать!» и выцветшей картинкой, изображающей сову. Всё зябкое и дрожащее. Покатые, похожие на валуны домики норовят прижаться друг к другу — погреться. Лошади храпели, с подозрением разглядывая мокрые лопухи, цокали копытами по плоским камням, будто бы нарочно врытым в землю.

— С этим местом связана одна забавная легенда, — сказал Аксель, и я навострил уши. Анна перевалилась на сидении на живот, стянула с головы одеяло, выглядывая оттуда, словно ласка с побуревшей по осени шерстью.

Капитан протёр запотевшее окошко-иллюминатор, потом протёр каждое стёклышко очков. Бросил наружу неприязненный взгляд.

— Когда-то здесь было озеро. Пересохло, и остались только человеки. Но, по-видимому, с таким дождём скоро снова будет озеро. Выгружаемся.

Надев огромные резиновые сапоги и прихватив с собой шляпу, он выскочил наружу. Мы с Анной обменялись вялыми ухмылками, закопошились, пытаясь, должно быть, рассовать по карманам крохи тепла, и как можно дольше растягивали выход в открытый космос.

Анна вышла наружу с тем же одеялом на плечах, замотавшись в него, подобно арабской красавице… если, конечно, арабские красавицы носят джинсы и калоши (почти такие же огромные как у Капитана).

— Почему Аксель решил выступить именно здесь? — спросил я.

— Возможно, хочет зажечь это унылое местечко, — сказал, выпадая из кабины, Костя. — Филиал Торонто, понимаешь? Это как закуривать промокшие сигареты. Не слишком приятно, но куда же деваться, если других нет?

— Здесь нет других городов? — спросил я.

Вообще-то странно. Дорога не выглядела старой или разваленной, видно, что ездят по ней много и часто.

— Есть. Если бы мы не сворачивали сюда, часа через четыре нас бы ждал Рейн с ужином в каком-нибудь тёплом месте с крышей над головой и благодарная публика. Все тридцать тысяч человек. Они, конечно, хмурые, как и всё горцы, смотрят на тебя с таким же выражением, как на дичь, которую нельзя подстрелить из-за просроченного охотничьего талона, но свою пачку бумажек мы бы собрали.

— Значит, у Акселя здесь какие-то знакомые?

— Да нет. Ему просто здесь интереснее. Не спрашивай, почему. Он говорит, здесь как-то иначе льёт дождь.

Нас никто не встречал. Хотя наш табор выглядел в окружении каменных домишек как петарда, разорвавшаяся в стакане с водой, ни единого лица в окне или под козырьками, или на верандах я не увидел.

— Здесь, неподалёку, горнолыжная база, — сказал Костя и надул щёки. — Кстати, где-то в автобусе были лыжи.

Анна грустно хмыкнула. Она всё ещё оглядывалась, надеясь отыскать в окружающей серости хоть одно яркое пятно.

— Быть может, здесь есть таверна? — спросила она.

Мы довольно быстро отыскали туристический приют. Здание вползало на склон горы, словно большая улитка, волочащая на себе крышу из красной черепицы. Путь к нему окаймлял сырой папоротник и низкорослые кусты лиственницы.