Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий - Страница 20

— Шесть или семь лет назад, — скромно прибавил я. — Он жил в этом доме. Ну, я так думаю, что жил. У него…

— А! — воскликнула пани. — Такой, длинный, с лицом, как будто у Шерлока Холмса.

— И велосипед…

— И велосипед у него был — этакая развалюха, похожая на большого механического шершня, — она хихикает. — Всегда было слышно за целый квартал…

— Как звякает разболтавшийся звонок, — тихо-тихо прибавил я. На этот раз я её опередил.

Молчание заполнило кухню. Пылинки купались в пронизывающих огромное окно солнечных лучах. Соя зашевелился в кепке, будто рак-отшельник в глубине своей раковины. Вилле, довольный тем, что внимание женщины больше не коптит под копной песочных волос ему макушку, уплетал блины.

— Надо же, совсем вылетел из головы у меня этот пан, — сказала она. Раздосадовано улыбнулась, пытаясь отыскать ещё какие-то мелочи. — Квартира нам досталась от бабушки. Когда мы с мужем сюда переехали, нам, мягко говоря, было не до соседей. Переезд, вереницы родственников, обнюхивающих каждый угол, все дела. Просто чудо, что я вообще его вспомнила. А его имя… нет, не помню и этого.

— Куда же он делся? — спросил я.

— Куда-то переехал. Не знаю. Видно, в момент его исчезновения я была занята чем-то очень важным. Например, клеила обои. Или красила пол, — она растерянно засмеялась. — Он жил на этом этаже, в десятой квартире. Может быть, у теперешних жильцов что-то после него осталось… А зачем он тебе нужен?

— Не знаю, — честно ответил я. — Может быть, просто поговорить.

— Более чем достойная причина, — кивнула пани. — Если он выглядит как Шерлок Холмс, курит хорошие сигары и передвигается на подобном анахронизме, в век машин и спортивных велосипедов… знаете, что такое анахронизм?.. с ним, должно быть, есть о чём поговорить. Я тоже люблю странных людей, хотя, как видите, каким-то образом умудряюсь и не замечать. Впрочем, куда больше я люблю детей. Наелись, мои солнышки?..

Пани следила, как мы обуваемся, сама облачилась в выходные тапочки и проконвоировала нас до нужной двери, и только потом приготовилась ретироваться:

— Пан Болеслев очень любит поговорить. Он отличный оратор, и большое скопление людей производит на него впечатление. Так что я, пожалуй, избавлю себя от демонстрации его искусства и лекции на произвольную тему.

На обратном пути она всё-таки умудрилась чмокнуть в щёку разомлевшего от тающих в желудке блинов и потерявшего бдительность Вилле.

Нам открыл усатый поляк с посверкивающей потом лысиной. Его зелёный халат, распираемый могучим телом, походил на горные склоны. На покатых ворсистых плечах, где халат чуть вылинял и облез, казалось, вдоволь можно было погулять по солнечным полянкам в оправе пахучих кедров.

— Ооо. Кто здесь у нас?

Голова, похожая на огромную скалу, сияющую снежной шапкой, склонялась поочерёдно к каждому, в то время как мы благоговейно пятились.

— Дети, — наконец заключил он. — Пирожок или жизнь, да? Прошу прощения, я забыл в гостиной очки и не вижу какие на вас маски. Но для Хэллоуина ещё рановато, вы не находите?

Несмотря на медлительность — кажется, что перед тобой сама гора пришла в движение, — говорил он очень живо. В груди будто бы рокотал вулкан, поднимаясь по лёгким низким грудным голосом, который куда чаще встречается у женщин, чем у мужчин.

— Мы… хотели… — промямлил Вилле, вся спесь слетела с него, словно с лисёнка, заигравшегося с бабочкой и оказавшегося слишком далеко от родной норы.

— Нет, — пан поскрёб грудь, и показалось, будто под пальцами зашумели, потрясая кронами, сосны. — Положительно ещё рановато. Я ничего не подготовил.

— Да мы только поговорить, — пискнул Соя.

— Поговорить? — пан опустился на корточки так, что его голова оказалась на уровне наших. Задумчиво выкатил глаза. Словно выпрыгнули две коричневые подкоряжные лягушки. — Отчего бы не поговорить-то. Мариша! Принеси мне кофе. Ребята пришли меня послушать.

Я почувствовал как братья, ни слова не говоря, с двух сторон выталкивают меня вперёд, словно пальцы, сдавившие тюбик зубной пасты.

— У вас здесь жил один человек… такой, похожий на Шерлока Холмса, самокрутки ещё курил… Быть может, вы знаете…

— А, тот художник, — с готовностью откликнулся пан. — Как же.

— Художник?

— Конечно художник. Но я, к сожалению, не так много знаю. Так и не увидел его лично. Оставил после себя много хлама, настоящий творческий человек. Мы выкинули после него во-от такую стопку холстов.

Раздвигает руки и, видя моё разочарование, неловко жалеет:

— Не расстраивайся. Художник он был так себе. Каляка-маляка, себе, видимо, на уме, какую-то непонятную цветастую размазню рисовал. Те, что у нас на площади, хотя бы пейзажи пишут… жена! Где мой кофе?.. Портреты, вон, я давеча тёщу заказал одному художнику — одно загляденье получилось! Даже щёки подрисовал как надо, она тогда только с болезни отошла, щёки впалые, и глаза, что твои жемчужины, в смысле, в веках, как в ракушках сидят… я ему шепчу — не оставь бабу без богатства, щёки-то подрисуй. Ну, он этак хитренько на меня посмотрел, гривой помахал, и сделал. Щёчки — загляденье, лучше, чем на самом деле. — Он, видно, и правда прирождённый оратор, словно затаившееся в горах эхо. Любое слово, брошенное хотя бы отдалённо в его сторону, должно вызывать настоящие тирады откликов. — Таких я уважаю. Хочешь, скажу, где сидит?

— Нет, спасибо, дядь. Мне именно этот нужен. А не знаете, куда он уехал?

— Да кто его знает. Может, на запад. А может, на восток, к японцам. Надеюсь, он найдёт там немного таланту, чтобы мне не хотелось в следующий раз его мазню выкидывать. Да, кстати, всё, что было в его шкафу, я сложил в коробку и вынес на чердак. Но там одни кофейные таблетки и какие-то старые головные уборы с зонтами.

Он брезгливо ведёт носом и не видит, что эти самые предметы Соя сейчас пытается спрятать за спиной.

Мы стали прощаться — долго, многословно, говорил по большей части, конечно же, пан Болеслев, а мы могли себе позволить только писки на три голоса, словно выводок застигнутых наводнением мышат.

— Расстроился что ли? — изучая мою физиономию, спросил Вилле. Мы заглянули на чердак, чтобы вернуть в коробку зонтик и кепку, а потом спустились обычным путём вниз, на улицу. Там, где мог стоять велосипед пана Художника, у истёртых ступеней, похожих по форме на слежавшиеся подушки разных размеров, была прикована цепью, как будто старая хромая дворняжка, детская коляска с тентом.

Я помотал головой. Как ни грустно это признавать, но, видно, мой поиск здесь и завершится. Сколько тропок в Европе… чёрт, да в одной только Польше тропок и разных дорог, городов и деревенек больше, чем у меня видимых и невидимых линий на обеих ладонях. Навряд ли мы когда-нибудь с ним увидимся. Уже то, что я встретил квартиру, где он когда-то жил (пусть даже «встретил» — не совсем подходящее слово; скорее, это город посадил меня на ладонь, и отнёс аккуратно на этот чердак, как мы делали когда-то с большими мохнатыми гусеницами, пересаживая их с листка на листок), и людей, что были с ним знакомы, пусть даже ещё до меня знакомы, греет мне сердце. Значит, в мире есть место таким чудесным совпадениям.

Аксель, должно быть, уже меня потерял. Вряд ли серьёзно расстраивается, скорее, уже забыл, как человек, потерявший в дырявом кармане какую-нибудь мелочь. Время к вечеру, погода сонно опускает на солнце веки туч. И кажется, что солнце моргает, улыбается с неба умытым пухлым личиком. Я никак не мог понять, улыбается оно всё-таки или скалится. С одной стороны дождь прекратился, и похудевшие тучи обрели подвижность, с другой — поднялся ветер, и начало казаться, что это лицо над крышами специально надувает щёки, наполняет их буйным, злобным воздухом.

— Да можешь ты сказать, отчего ты за него так переживаешь, — дёрнул меня за рукав Вилле. — Он оформил на тебя опекунство? Не оформил. Может быть, передумал. Или жену себе нашёл… детей завёл… а ты носишься.

Дело совсем не в опекунстве, хотел я ему сказать, а в том, что этот человек выбрал меня, уже достаточно взрослого, из десятков других воспитанников, из слюнявых малышей, которых обычно разбирают как горячие пирожки. Считалось, что если ты перерос цыплячий возраст и остался в приюте — а таких было очень много, — можно даже не мечтать о родителях.