Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ) - Забудский Владимир - Страница 36

Поднялся со своего стула у окна, подошел к ней. Движимый внезапным порывом, мягко положил руку ей на голову и прижал к своей груди. Секунду спустя, впервые на моей памяти, спокойно-умиротворенная Клаудия вдруг поникла и содрогнулась от всхлипываний. Казалось, она выпустила наружу то, что сдерживала много лет. Ее руки судорожно обхватили друг друга у меня за спиной.

— О Боже, Дима, я умоляю тебя, пожалуйста, прости меня! Клянусь, что не проходит и дня, чтобы я не молила душу твоей матери о прощении! Господи, я была так не права! Я просто… Просто ни о чем не думала… Я…

— Ну-ну. Перестань. Все хорошо, — произнес я, ласково погладив ее по волосам, и проговорил: — Я знаю, что тобой двигали чувства, не расчет. Верю тебе. Мы не всегда можем приказывать своему сердцу. Ты… любила моего отца. Это было неправильно, это было подло и несправедливо по отношению к моей матери. Но… это было то, что ты чувствовала. Я вряд ли поступил бы на твоем месте иначе. Я не сужу тебя. Не держу на тебя зла. И больше не говори об этом, пожалуйста. Оставим это в прошлом. Мы теперь другие люди. Давай будем думать о настоящем.

Клаудия некоторое время тихо рыдала, прижав лицо к моей груди, крепко обнимая меня сзади. Затем подняла ко мне свое взволнованное, слегка покрасневшее лицо. В ее глазах отражалось столько чувств, что их невозможно было перечислить. Там было и смятение. И раскаяние. И скорбь. И надежда. И мольба.

Ее нельзя было назвать в этот момент красивой — в том значении, в котором это слово произносят по отношению к длинноногим моделям с обложек мужских журналов. Но существует особенная красота, которую придает человеку его душа, чувства, мысли и эмоции. Эту красоту не запечатлеет фотоаппарат — разве что изобразит кисть гениального художника. Ее не видишь — скорее осязаешь.

Моими действиями в этот момент руководил не разум, а что-то другое. Положив ладони ей на щеки, я ласково поднял ее лицо к себе. Наши глаза встретились лишь на секунду, перед тем как я мягким движением поцеловал её в губы. Ощутил, как мое лицо оросила влага от ее слез. Ее уста практически не приоткрылись в ответ, словно она остолбенела от волнения, но из глубины ее легких вырвался судорожный вздох, и все тело всколыхнула дрожь. Моя грудь ощутила, как ее сердце бьется с бешеным ритмом, словно у марафонца на финишной прямой. Никогда еще в моей жизни женщина не реагировала так на мой поцелуй.

— Успокойся, — отстранившись на миг и заглянув в ее глаза, отражающие абсолютное смятение, прошептал я, нежно поправив ее волосы. — Все будет хорошо.

Судорожно вздохнув, она вновь подняла голову, несмелым движением потянувшись к новому поцелую. Ее руки по-прежнему были сжаты за моей спиной — казалось, она боялась разжать их, чтобы я не исчез, не растворился.

Все это было странно. Дико. Неправильно. Мы не произносили больше ни одного слова. Любое слово было бы в этой ситуации неуместным. Оно развеяло бы окутавший нас ореол безумия, заставило бы кого-то из нас одуматься, ощутить неуместность и кощунственность всей этой ситуации, попытаться взять верх над нерациональным порывом страсти.

Но когда голоса молчат, а говорит лишь язык тела, которому неведома никакая совесть, никакая мораль, никакие табу и запреты — то внешний мир перестает существовать. Мы теряем свои личности, память, прошлое. Мы превращаемся лишь в два разгоряченных тела, которые тянутся друг к другу в неодолимом порыве — древнем и естественном, как сама природа.

Это было не похоже на все то, что было у меня когда-либо раньше. Это было нечто большее, чем то, что в современном мире свободных нравов называют обыденным словом «секс». Каждое ее движение было преисполнено чувственности. От каждого моего поцелуя, каждого касания, она сладостно трепетала, будто в этот момент исполнялась ее сокровеннейшая мечта. Будто сегодня последний день ее жизни. Я чувствовал — это у нее впервые за много лет. Может быть, впервые за все эти годы.

Духота и жара перестали существовать для меня. Я вдыхал легкий, пьянящий аромат масел, которыми благоухала ее нежная кожа. Тихие вздохи и, время от времени, звон бамбуковых палочек у окна, убаюкивали и вводили в состояние, которое было сродни трансу.

Мое тело физически улавливало исходящую от нее энергию. Эти нежные вибрации не позволяли мне быть грубым, настойчивым и нетерпеливым. Каждое мое движение было бережным, будто я прикасаюсь к хрустальной вазе, и мягким, как касание перышка. Я сам не заметил, когда все напряжение в моем теле, бывшее, казалось, частью моего существа, исчезло, и я полностью растворился в нежном океане чувственности.

Казалось, что это длилось целую вечность — и в то же время всего один миг.

Странно, но эти ни с чем не сравнимые минуты совершенно очистили меня от любых мыслей и переживаний — так, как не способна очистить никакая медитация. После того как все закончилось, я поймал себя на том, что просто расслабленно лежу на спине, уставившись в потолок, едва ли вообще понимая, где я нахожусь. Даже не знаю, долго ли такое состояние могло бы продлиться. Но Клаудия, лежащая рядом, прервала его первой.

— Мы не должны были делать этого, — произнесла она притворно спокойным тоном, и через несколько мгновений добавила: — Но я никогда об этом не пожалею.

Я лишь неопределенно помотал головой. Первые мысли начали неохотно вползать в голову. Сложно описать, что я в этот момент чувствовал. Наверное, это была растерянность. Люди вряд ли вообще заслуживают называться homo sapiens, мыслящими и рациональными существами, если двое из их вида могли только что заняться любовью в этом месте, при этих обстоятельствах.

Но я тоже вряд ли когда-то об этом не пожалею.

— Я вообще не могу понять, что я здесь делаю, — признался я. — Почему я пришел.

— Тебе ведь некуда было больше пойти.

— Но я не смогу и остаться. Ты ведь это знаешь.

— Знаю, — покорно кивнула она.

Она прекрасно все понимала. Понимала, что мы были вместе лишь один раз, и это больше не повторится. Она не могла стать всего лишь еще одной из моих женщин, с которыми меня связывает легкая интрижка или секс без обязательств. Я способен был лишь любить всей душой, или быть безразличным. По отношению к ней ни одно из этих чувств теперь не было возможным.

— Дима, я не прошу тебя быть со мной. Я лишь прошу тебя найти убежище. У меня. У этих людей, которые тебя спасли. Неважно. Ты не должен возвращаться в Сидней! Я не могу смотреть, как ты отправляешься на смерть так же, как на нее отправлялся Володя…

— Довольно, — остановил ее я движением ладони. — Давай все же не будем говорить о нем после того, что только что было.

— Да, конечно. Извини.

С трудом заставив себя вырваться из неестественного в этой ситуации состояния расслабленности, я присел на край топчана и просунул свои забинтованные ступни в мои дурацкие резиновые тапки. Странно, но только что они, кажется, совсем перестали болеть, а теперь вот саднили как прежде. Может, Клаудия научилась каким-то тайным восточным искусствам?

В этот момент я услышал за дверью квартиры едва слышный шорох, заставивший меня подсознательно насторожиться. Моя ладонь, лежащая в этот момент на стене, невольно сжалась. В памяти мелькнули бегающие глаза замочного мастера. Я вдруг с тревогой осознал, как много времени я провел на одном месте.

— Клаудия, — вскакивая с кровати и делая быстрый шаг к двери, заговорил я шепотом, полуобернувшись к ней. — Мы пробыли здесь слишком долго. Нам нужно…

Остаток моей речи утонул во взрыве, с которым заряд взрывчатки вышиб дверь.

§ 30

Я очнулся под капельницей в больничной палате, с подвешенной на бинтах правой рукой и острой болью в груди. Во рту пересохло, глаза слиплись, а картинка перед глазами была смазанной и размытой. Мой мозг работал совсем медленно и не способен был адекватно проанализировать мое положение. Наверное, я был под действием сильных болеутоляющих.

— Господин Войцеховский, пожалуйста, расслабьтесь и не делайте резких движений, — заговорил со мной синтетический голос, принадлежащий, видимо, виртуальному интеллекту. — Вы только что пришли в сознание, однако вам все еще требуется медицинский уход. Врач будет у вас буквально через несколько минут.